Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Больно?
– Н-нет.
– Ври! Запухли пальцы-то. Надо бы мне там еще оттереть снегом, да ты и без того перемерзла. Спиртом бы, да нету, непьющие мы с ординарцем.
Взялся оттирать другую ногу.
– Экое! Плачешь! Эту ногу, что ль, подвернула? Больно?
– Не в ногах боль, не в ногах! – сквозь зубы процедила Дуня.
– А! – уразумел Ной и тоже вздохнул. – Понимаю, Дуня. Война, одно слово. И пораженья бывают, и победы, а все едино – кровью кровь смывают. У печки-то не надо держать ноги – шибче болеть будут. Дам шерстяные носки, надень да сунь в рукава моей бекеши – так лучше будет.
– Не надо!
– Пошто?
– А что мне ноги, если голову потеряла?
– Как так? Покуда человек живой – голова завсегда на своем месте. И соображенье имеет при этом. Обиды и горе отходчивы.
Поставил на буржуйку чайник, подкинул в огонь дубовых паркетных квадратиков и взялся за уборку комнаты. Утащил на улицу постели с обеих кроватей, вытряхнул на морозе, вернулся, застлал кровати, чтоб все было чин чином. Подмел пол, предварительно спрыснув пыль водою.
Пили вдвоем густо заваренный байховый чай с сахаром. Дуня все так же растерянно и подозрительно взглядывала на Ноя, трудно соображая. Страх жестокого пленения казаками, обида и боль за разгром батальона отошли вглубь сердца, и она, сводя черные, круто выписанные брови, думала: и чего он с ней возится, этот рыжий? Уж лучше бы к одному концу…
– Куда запропастился ординарец, язви его? – бормотнул Ной, когда Дуня отблагодарила за чай с сахаром с ржаным ломтем хлеба, испеченного напополам с охвостьями. – Может, в штабе что происходит?
Дуня села на кровать.
А Ной притащил беремя дров – остатки буржуйской мебели и паркетных полов.
– Ты замужем, Дуня?
Дуня зло усмехнулась. Они все так начинают: замужем ли! А если замужем, счастливый ли брак? Хорош ли муж?
– Н-нет. Не замужем.
– Училась, поди, в Питере?
У Дуни запрыгало веко левого глаза – нервный тик. Училась! Это она-то, Дуня Юскова, содержанка дома терпимости мадам Тарабайкиной-Маньчжурской!
– В Красноярске прошла все науки.
– В гимназии?
– В заведении и в домах миллионщиков.
– А! – кивнул Ной. Он, конечно, понял, в каких заведениях побывала пулеметчица Дуня, слышал, что батальонщицы охотно обслуживали женскими любезностями господ офицеров, но для Ноя это было отвратно, и он не стал дальше расспрашивать.
– А у вас какое военное звание?
– Председатель полкового комитета. А как войсковое – хорунжий.
– Большевик?
– Никак нет!
– Что же вы за большевиков поднялись? Или они вас купили?
– Мы не продажны, – весомо ответил Ной. – А поднялись пошто? Чтоб малой кровью сохранить большую кровь.
– Не понимаю!
– Да ведь если бы наш полк с артбригадой и ваш батальон прорвались в Петроград – большая бы лилась кровь. А там и без того люди изголодались, легко ли им? Из таких соображений.
– Боженька! Да ведь вы спасли большевиков! Наше командование рассчитало удар. В Петрограде нас поджидали два полка. Если бы еще ваш полк…
– Не можно то! – решительно отверг Ной. – Кабы Временное правительство было не буржуйским – миллионщиков разных, тогда бы в Петрограде не произошло в октябре восстания. А к чему теперь свергать большевиков, ежели они от большинства власть взяли?
И, помолчав, еще раз напомнил:
– Из этих соображений.
Дуня призадумалась. Куда же ее занесло? С кем она? С теми, кто ее мучил и покупал в заведении за трешку или красненькую? Бывало, «катеринки» перепадали, но от кого? И какой ценою!..
– Все так запутано, запутано! – бормотала Дуня, настороженно взглядывая на рыжего Ноя.
– Бывал и я в Белой Елани, – вспомнил Ной, – на полевых учениях. И дом Юскова помню. На середине улицы, кажись, большущий, на каменном фундаменте.
– На углу переулка? Наш.
– Богатый.
– Будь он проклят!
– Вот те и на! – ахнул Ной. – Как можно проклинать родительский дом?
– Нет у меня родительского дома. Нету! Есть дом душегуба-отца! Ох, как я их всех ненавижу! И цыгана-папашу, и дядей с тетками, и всех, всех!
– Господи прости!
– И Господа – ко всем чертям! Ненавижу! Нету ни Бога, ни черта, а есть только сволочи, сволочи всякие!
Ной еле промигался. Вот так землячка-миллионщица! С чего в ней лютость к людям и к Господу Богу даже? Но не стал спрашивать, вдруг вспомнив слова, которые он вычитал в Апокалипсисе перед боем:
«И ЕСЛИ СЛУЧИТСЯ НАЙТИ ЕЕ, ТО ИСТИННО ГОВОРЮ ВАМ: ОН РАДУЕТСЯ О НЕЙ БОЛЬШЕ, НЕЖЕЛИ О ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТИ НЕЗАБЛУДИВШИХСЯ».
А разве можно сыскать БОЛЕЕ ЗАБЛУДИВШУЮСЯ, ЧЕМ ВОТ ЭТА ПОТЕРЯННАЯ и жалкая Дуня Юскова?
Неужели она, эта заполошная Дуня, должна для него стать дороже девяноста девяти незаблудившихся?
– Что на меня так смотрите? – спросила Дуня.
– Отчего в тебе экое озлобление к людям?
– Вот еще! Меня таскали-таскали, топтали-топтали, и я бы еще любила мучителей своих?
– Не все же таскали тебя и топтали. Ужли не встречала добрых людей?
– Не встречала таких! – зло ответила Дуня, боком привалившись на спинку кровати. – Вот хотя бы вы! Заверили нашу командиршу батальона, что полк восстанет, и – полк не восстал!
– Не давал такого заверенья! Это ваша командирша сочинила. А если помнишь, я молчал да слушал. И все тут. А потом Бологову от всего комитета заявили: полк не восстанет. А тебе скажу так, Дуня: отдыхивайся. Не на одних похоронах, поминках и мытарстве жизнь стоит. Бог даст, проглянет и твое солнышко. А так пропадешь ни за грош, ни за копейку.
Пришел ординарец Санька – усы черные, завинченные вверх, чернущий чуб, шельмоватые глаза, губастый, подобранный, узел картошки притащил и в карманах белой бекеши – консервные банки. Куча новостей к тому же.
– Седне нажрутся казаки конины от пуза. Тащут по казармам, кому сколь угодно. По полконю, ей-бо! Может, и нам взять?
– Бери, да вари на улице.
– А чаво? Чище коня животного нету.
– Потому и жрать нельзя его.
– Ох и было в штабе! – перескочил Санька, посмотрев на Дуню. – Карпова с артбригадой спешно направили в Псков. Всех ваших батальонщиц матросы допросили. Всех бы пустили в расход, если бы не подъехал Подвойский. Увезут остатных в Петроград. Одна писарша, штабистка ихняя, хлипкая такая, на допросе выдала, какой сговор имела командирша Леонова с другими полками, и самых злющих из пулеметчиц назвала. По матросам в Суйде строчила будто отчаянная георгиевка Евдокия Юскова.
– Не я! Не я! – вскрикнула Дуня. – Юлия Михайловна сама вела огонь.
Санька оглянулся:
– Эвва! Юлия Михайловна?!
– Она всех в кулаке держала. Вы же ее знаете!.. С красными комиссарами была красная, в Смольный не раз ездила.
Санька переглянулся с Ноем, сказал вполголоса:
– Ищут ее. Сам комиссар Свиридов и наши казачьи командиры. Гляди, Ной Васильевич, как бы греха не было.
Ной предупредил:
– Ты вот что, Александра, что она батальонщица – никому ни слова. Тем паче – Бушлатной Революции, комиссару, стал быть. Из Петрограда, мол. Землячка наша, слышь? Был в Белой Елани на полевых учениях? Ну вот. Из Белой Елани. Звать Дуней… – И к Дуне: – По отчеству как?
– Елизаровна, – ответила Дуня и тут же поправилась: – В документах Ивановной записана. Не хотела носить отчества папаши.
Ной понимающе кивнул:
– Ивановна. Слышал, Александра? Не она была командиршей, которая ходила в двух шкурах, сверху натянула красную, а под красной – бело-серая, гадючья.
– А мне што? – хлопал глазами Санька, разумея слова командира на свой лад: «Язви те, втезенился, знать-то. Четыре года воевал – коленей не замарал, а тут приспел. А меня штырит за баб».
Ной догадался, что на уме у Саньки:
– Не вихляй глазами – нутро вижу. О чем думаешь – выкинь из башки.
– А про што думаю?
– Про мою шашку, потому как она не ржавая.
Санька на дюйм стал ниже ростом, посутулился.
– Евдокии отдам свою кровать, нам хватит одной. Перемнемся.
– Еще поставить можно.
– Ни к чему. Под боком сподобнее котелок поганый держать.
Санька уразумел, о чем речь! Ох уж до чего настырный, дьявол!
– Смыслишь?
– Не бестолочь.
– Ладно. Теперь ступай, коней давно пора обиходить. А я загляну в штаб: какие
