Исповедь - Жан-Жак Руссо

Этот шаг открыл наконец глаза моим согражданам: чувствуя, что они поступили неправильно с точки зрения собственных интересов, отказавшись защитить меня, они приступили к защите, когда уже было поздно. К моей обиде они присоединили и свои, накопившиеся у них, и сделали их предметом обоснованных представлений, расширяемых и подкрепляемых, по мере того как резкие и грубые отказы Совета, чувствовавшего поддержку со стороны французского правительства, все яснее доказывали намеренье поработить их. Эти пререкания породили разные брошюры, ничего не решавшие, как вдруг появились «Письма с равнины» – сочиненье, написанное с величайшим искусством в защиту Совета, и партия представителей{457}, вынужденная замолчать, была на время уничтожена. Это произведение – прочный памятник редким талантам автора – принадлежало главному прокурору Троншену{458}, человеку умному, просвещенному, большому знатоку законов и устройства Женевской республики. Siluit terra[67].

Представители, придя в себя от первой растерянности, принялись писать ответ и через некоторое время сносно справились с этой задачей. Но все взгляды устремились на меня, как на единственного, кто может вступить в бой с таким противником, имея шансы его опрокинуть. Признаюсь, я тоже так думал; и, побуждаемый прежними своими согражданами, вменявшими мне в обязанность помочь им своим пером в затруднении, причиною которого был я сам, я приступил к опровержению «Писем с равнины» и пародировал это заглавие, назвав свою книгу «Письмами с горы»{459}. Я задумал и выполнил это дело в такой тайне, что при свидании в Тононе{460} с вождями представителей для обсуждения их дел, когда они показали мне набросок своего ответа, я ни одним словом не обмолвился о моем, уже готовом, – опасаясь, как бы не возникло какого-нибудь препятствия при его печатанье, если о нем дойдут хоть малейшие слухи до властей либо до моих личных врагов. И все же мне не удалось избежать этого; мое сочиненье стало известным во Франции до выхода в свет; но мешать его появлению не стали, чтобы не показать мне слишком ясно, как была раскрыта моя тайна. Расскажу об этом то немногое, что мне удалось узнать, и умолчу о своих предположениях.

В Мотье у меня было почти столько же знакомых, как в Эрмитаже и Монморанси; но в большинстве случаев они были совсем другого рода. До тех пор меня посещали люди, имевшие со мной нечто общее в отношении таланта, вкусов, взглядов; пользуясь этим поводом к посещению, они сразу начинали беседовать со мной на темы, о которых я мог с ними разговаривать. В Мотье было уже не так, – особенно с французами. Ко мне являлись офицеры или другие люди, не имевшие никакого вкуса к литературе, по большей части даже не читавшие моих книг, но, по их словам, сделавшие тридцать, сорок, шестьдесят, сто лье с целью увидеть меня, полюбоваться на человека прославленного, очень знаменитого, чрезвычайно знаменитого, великого и т. п. Мне расточали в лицо самую грубую, бесстыдную лесть, от которой я прежде был огражден уважением моих собеседников. Так как большинство этих гостей не удостаивало называть ни своего имени, ни звания, так как их познания не совпадали с моими и так как они даже не заглядывали в мои сочинения, – я не знал, о чем с ними говорить. Я ждал, чтобы заговорили они, поскольку они сами должны были знать и объяснить мне, зачем посетили меня. Нетрудно понять, что беседа получалась для меня не особенно занимательной, хотя для них и могла быть интересной – в зависимости от того, что они хотели узнать; я без всяких опасений, непринужденно высказывался по всем вопросам, с которыми они находили уместным обратиться ко мне, и обычно они уходили, осведомленные не хуже меня обо всех мелочах моей жизни.

Таким путем завязалось у меня, например, знакомство с г-ном де Феном, конюшим королевы и капитаном кавалерии в ее полку, имевшим настойчивость провести несколько дней в Мотье и даже последовать за мной пешком до Ферьера, ведя лошадь в поводу, хоть у нас не было с ним других точек соприкосновения, кроме той, что мы оба были знакомы с м-ль Фель да оба играли в бильбоке. Кроме г-на Фена, у меня было другое, гораздо более необычайное знакомство. Однажды являются пешком какие-то двое, ведя своих мулов, навьюченных багажом, останавливаются на постоялом дворе, сами чистят мулов и выражают желание видеть меня. Этих погонщиков приняли по одежде за контрабандистов; и тотчас же разнесся слух, что ко мне в гости пришли контрабандисты. Уже их манеры при первом обращении ко мне показали, что это люди из другого теста; но, не будучи контрабандистами, они легко могли оказаться искателями приключений, и это заставило меня быть некоторое время настороже. Они не замедлили меня успокоить. Один из них был де Монтобан, называемый графом де ла Тур дю Пен, дворянин из Дофине;{461} другой – Дастье из Карпантры{462}, бывший военный; он спрятал свой орден Св. Людовика в карман, так как не имел возможности выставить его напоказ. Эти господа отличались любезностью и остроумием; беседа с ними была приятна и интересна; их способ путешествовать, так отвечавший моим вкусам и так мало отвечавший вкусам французских дворян, вызвал во мне известную симпатию к ним, которую общение с ними только укрепило; наше знакомство на этом не кончилось: оно продолжается и теперь, и они не раз снова появлялись у меня, однако уже не пешком, – это годилось только для начала. Но чем больше видел я этих господ, тем меньше общих интересов оказывалось у меня с ними, тем меньше обнаруживалось сходства между нашими взглядами, тем менее близки становились им мои сочинения, тем меньше было между нами подлинной приязни. Чего же они от меня хотели? Зачем им было являться ко мне в этом наряде? Зачем оставаться по нескольку дней? Зачем повторять посещенья? Зачем так стремиться быть моими гостями? В то время мне не приходили в голову такие вопросы. Но с тех пор я иной раз задавался ими.

Тронутое вниманием этих людей, сердце мое раскрывалось безотчетно, – особенно перед Дастье, более откровенный характер которого очень мне нравился. Я даже вступил с ним в переписку; и когда я захотел напечатать «Письма с горы», мне пришло в голову обратиться к нему, чтобы обмануть тех, кто ждал пакета с моей рукописью на пути в Голландию. Он много толковал мне – может быть, с определенной целью – о свободе печати в Авиньоне{463} и предложил мне свои услуги на случай, если я захочу что-нибудь опубликовать там. Я обрадовался этому предложению и постепенно переправил ему по почте первые свои тетради. Продержав их у себя довольно долго, он прислал мне их обратно с сообщением, что ни один книгоиздатель не решается их напечатать; и я был вынужден вернуться к Рею, предусмотрительно высылая ему свои тетради не иначе как одну за другой, и выпускал из рук следующую не прежде, чем получал известия о прибытии предыдущей. Я узнал, что до выхода в свет моего сочиненья его видели в кабинетах министров; и д’Эшерни из Невшателя говорил мне о книге «Человек с горы», о которой Гольбах сказал, что она моя. Я уверил его, как это и было в действительности, что никогда не писал книги с таким названием. Когда письма появились, он пришел в бешенство и обвинял меня во лжи, хотя я не сказал ему ничего, кроме правды. Вот каким образом я получил уверенность, что моя рукопись стала известной. Убежденный в преданности Рея, я был вынужден направить свои догадки по другому руслу и все больше останавливался на мысли, что мои пакеты вскрывались на почте.