Избранное - Борис Сергеевич Гусев

и справедливо бичевал — буржуазную науку. Они не могут высказать прямо и ясно своей оценки взглядов Толстого на государство, на церковь, на частную поземельную собственность, на капитализм, — не потому, что мешает цензура; наоборот, цензура помогает им выйти из затруднения! — а потому, что каждое положение в критике Толстого есть пощечина буржуазному либерализму; — потому, что одна уже безбоязненная, открытая, беспощадно-резкая постановка Толстым самых больных, самых проклятых вопросов нашего времени, бьет в лицо шаблонным фразам, избитым вывертам, уклончивой «цивилизованной» лжи нашей либеральной (и либерально-народнической) публицистики».

В Астаповском музее мы читаем слова Толстого:

«Положение мое, человека, сознавшего всю тяжесть греха моей жизни и продолжающего жить в этих преступных условиях безумной преступной роскоши, среди нужды всех окружающих, мне стало невыносимо…»

Последняя схватка происходит при выносе гроба с телом Толстого из домика начальника станции. Толпа поет «Вечную память», жандармы, заглушая хор, кричат: «Ур-ра!» Постыдно, мерзко и глупо. Борьба началась еще ранним утром, когда люди, собравшиеся на вокзале, запели «Вечную память». Подскочили жандармы с приказом замолчать, но появился Матренинский и сказал: «Я разрешаю, здесь командую я, пойте!..» Но жандармы бросились в толпу. Хор сбился. Тогда Матренинский объявил, что он снимает с себя ответственность за порядок на дороге, и жандармы отступили. Пение продолжалось, хотя и с перерывом.

Управляющий дорогой Матренинский не был ни революционером, ни последователем толстовских идей, он исполнил свой долг честного человека.

* * *

По пути следования поезда с гробом из Астапова до станции Засека (близ Ясной Поляны) на платформах вокзалов жандармы разгоняли толпы людей, а на вагоне с гробом свежей краской было написано «Багаж».

От станции Засека до Ясной Поляны несколько километров. Толпа около пяти тысяч человек; гроб по очереди несли на руках. И сюда было согнано большое количество конных и пеших жандармов. Потом прощание яснополянских крестьян со своим защитником и гражданские, без церковных обрядов, похороны у оврага, где была запрятана легендарная зеленая палочка.

Может показаться, что правительство Николая II вело себя просто глупо: ему бы, наоборот, взять инициативу в свои руки, придать похоронам общенациональный характер (как оно и случилось, но без участия правительства), объявить в России траурные дни и т. п. И в итоге, как это хотели сделать либералы, под шумок нажить политический капитал.

Однако, проследив по документам взаимоотношения Льва Толстого с церковью и царским правительством, я понял, что это было совершенно невозможно. Слишком уж стары и велики были счеты Толстого с правительством; слишком сильны были удары, нанесенные Толстым династии Романовых начиная с Екатерины II («Посмертные записки старца Федора Кузьмича»), затем — Александру I («Война и мир»), Николаю I («Хаджи Мурат» и памфлет «Николай Палкин»). Если над Александром I Толстой просто иронизирует, то Николая I он уничтожает совершенно и как личность и как правителя, описывая, как император в перерыве между обедом и посещением любовницы накладывает изуверскую резолюцию: «…Провести 12 раз сквозь тысячу человек. Николай», — и при этом размышляет, что была бы Россия без него.

Последнему русскому царю тоже досталось. Начиная с первого же дня его царствования. По поводу тронной речи, в которой Николай II категорически отверг очень робкие предложения, точнее, пожелания представителей земства оказывать царю помощь в делах внутреннего управления, Толстой писал в статье «Бессмысленные мечтания»:

«Необдуманный, дерзкий, мальчишеский поступок молодого царя стал… фактом… общество… проглотило оскорбление…» И еще: «…Царь, ничего не понимающий ни в управлении, ни в жизни, ответил, что это — бессмысленные мечтания».

Несомненно, Николаю была известна обошедшая весь мир карикатура в английской газете «Таймс»: великан Л. Толстой и уродливый карлик — Н. Романов, грозящий титану: «Задал бы я тебе, но слишком уж ты велик».

Что касается святейшего Синода, то пощечины, нанесенные Толстым в «Исповеди», в его знаменитом «Ответе Синоду» (не говоря уж о «Воскресении») всем семи членам его, — пощечины эти светились ярко, пунцово на щеках церковников и всего христова воинства. Им нужно было отрешиться от личных обид, классовых и кастовых интересов, встать над своей эпохой, взглянуть в будущее, но… но тогда они бы не были «чиновниками в рясах», которых пригвоздил навечно Лев Толстой. Тут все намертво — крепко завязано.

Да, по-другому реагировать на смерть Толстого царь и высшее духовенство не могли. Но формальная попытка соблюсти приличие перед Европой была предпринята в известной уже нам резолюции Николая. Но и тут были признаны заслуги лишь Толстого-художника, до «Войны и мира» включительно. О позднейших произведениях вовсе не упоминалось.

Несомненно, в среде русского духовенства были и сторонники Толстого. Доказательством тому служит хотя бы известный рассказ А. Куприна «Анафема», опубликованный в феврале 1913 года в журнале «Аргус». Герой рассказа дьякон вместо «анафемы» провозгласил «болярину Льву многая лета!» (журнал был конфискован).

Исторически рассказ не совсем точен, но верно отражает определенные настроения. Несмотря на постановление Синода, констатировавшего отлучение Толстого от церкви, приказа о предании его анафеме наравне со Степаном Разиным и Пугачевым не поступило. Постановление Синода вызвало такую бурю возмущения в России и во всем мире, что петербургскому митрополиту Антонию пришлось публично оправдываться в печати; в своем письме к Софье Андреевне Толстой он писал:

«Напрасно вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это напротив есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нем».

Словом, святейший Синод, видя, что он своим постановлением лишь способствовал авторитету Толстого и росту его популярности, постарался замять этот вопрос или трактовать отлучение как «заботу о ближнем».

Когда Толстой «бил» пастырей церкви, он не прибегал к подобным уверткам и оговоркам. В письме царю в декабре 1900 года (за три месяца до отлучения) Толстой писал:

«Из всех этих преступных дел самые гадкие