Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

Углубившись в рощу, мы покатились по гладкой снежной дороге, что вела на Армянский монастырь и дальше, кажется, на Малые Салы. Бежали между деревьев, украшенных снегом, звенящими сосульками, между причудливых, ветром уложенных сугробов — в царстве зимнего пейзажа. По дороге важно расхаживали вороны. При нашем приближении стаями с карканьем тяжело взлетали и, покружившись черными пятнами, садились на деревья. Под их тяжестью снег сыпался с веток, создавая впечатление висящих кружев. Где‑то далеко тяжелыми выдохами ухали орудия. Со стороны станицы Гниловской была слышна пулеметная стрельба. Впереди нас было тихо. О чем мы с Митей тогда переговаривались — всего не помню. Помню только, что его отец был врач, был на Германском фронте и вот до сих пор не вернулся.

Мой папа был болен тифом, так что у обоих в этом отношении было неблагополучно. Митя был старше меня на один год и уже был влюблен в гимназистку, жившую в их доме, — намного старше его. К его неудовольствию, там появились юнкера, молодые офицеры — все приятели ее старшего брата. Я тайно вздыхал по предмету своего обожания — Аничке Чубариной. Эти секреты мы доверяли друг другу и, конечно, обсуждали вопросы войны, в которой мы рассчитывали участвовать в недалеком будущем.

Роща стала редеть. Впереди уже редкие деревья, а дальше степь с редкими перелесками, оврагами; справа, недалеко от дороги, знакомый домик. Там жила семья смотрителя этого района рощи, некоего Муха. Его два сына были одноклассниками Мити, и здесь мы бывали часто.

На неогороженном дворе мы увидали нескольких оседланных лошадей. Из‑за, угла сарая вышел солдат с винтовкой в руке, но, видно распознав нашу молодость, вскинул ее на ремень. Мы было замедлили ход, но, увидев на его плечах погоны, свернули прямо к домику. Солдат оказался совсем молоденький юнкер, небольшого роста. Улыбаясь, он спросил, куда мы держим наш путь. Мы откозыряли, поздоровались Рассказали, что ищем своих, называя имена и фамилии. Все так же мило улыбаясь, он попросил нас зайти в домик к начальнику разъезда. Мы сняли коньки, вошли, постучавши в дверь.

В знакомой комнате у стола сидел тоже очень молодой капитан, около — другой офицер, кажется поручик. Два юнкера сидели около плиты, на которой стояли две консервные банки и с шумом грелся чайник. Было слегка накурено. В комнате было холодно. В плите трещали дрова. Видно, плиту недавно растопили.

Вежливо поздоровавшись, приложив руки к козырькам фуражек, мы представились. Офицер, смеясь и шутя с нами, пригласил нас сесть. Помню, сказал: «Ну, раз гимназисты, значит, не большевики. Чем можем вам помочь, ребятки?»

Мы опять наперебой рассказали, где были, и кого видели, и, конечно, опять имена и фамилии наших, и что дом этот мы знаем. А вот куда Мухи делись — это для нас загадка. Совсем недавно они были здесь.

Наш рассказ их всех, видимо, развеселил. Поручик рассмеялся, говоря: «Ваши мухи, видно, улетели куда‑то». Капитан добавил: «Мы вот пообедаем чем Бог послал и тоже полетим из этого уютного домика». А нам сказал: «Своих» искать не надо. Фронт большой у нас. Большевики наседают, но наша армия их отбивает». За своих пусть ваши дома не беспокоятся. Вот станет тише, и они сами появятся, а вы, ребятки, посидите с нами, отдохните и жарьте домой, а то скоро стемнеет. А нам надо службу нести дальше».

Юнкер поставил на стол две подогретые банки мясных консервов, вкусно пахнувших, появился хлеб, кусок сала, заварили чай. Пригласили нас покушать с ними, но мы энергично стали отказываться, даже убедительно наврали, что совсем недавно мы очень сытно пообедали.

Не помню, как долго мы там были — полчаса или час — и о чем говорили, пока они «обедали». Помню только, что с незатейливой едой они справились быстро. Помню, как один юнкер встал из‑за стола и, обращаясь ко всем, сказал «спасибо». Взял винтовку и вышел во двор. Помню, как вошел встретивший нас. Войдя, стал смирно у дверей, с винтовкой у ноги. Капитан пригласил его сесть и обедать. И навсегда заполнились их неповторимые лица, лица императорских юнкеров, одухотворенных верой в правое дело служения Родине, верных своей присяге.

Тепло с нами попрощались, обещали, если встретят кого‑либо из наших, рассказать им, что видели нас. Адрес наш капитан не стал записывать, а сказал, что запомнит легко. Пристегнув коньки, мы покатили домой.

На другой день утром у папы был кризис. Накануне его причащали. К вечеру Готфрид Федорович уложил свои медицинские доспехи в чемоданчик и, уходя, уже при мне, сказал маме: «Зайду вечером». Мама мне тогда сказала, что папе всю ночь было плохо и утром она очень боялась за него. Сейчас он спит. Температура упала. Но он очень, очень слаб. «Сказал всего несколько слов. Спрашивал, как ты и Севочка».

Слава Богу, что эта чаша нас миновала, но другая опасность стояла уже у порога города.

Уходят в степи…

9 февраля по старому стилю. Проснулся я очень рано. Было темно. Сквозь дверную щель на кухне виден свет. Слышится говор, шум посуды. Я быстро оделся и вышел.

К неописуемой моей радости, за столом сидели мой дедуган и несколько добровольцев, некоторые с юнкерскими погонами. Всего человек 7—8. На рундуке лежали винтовки, папахи, фуражки, рукавицы. Пахло кожей, лошадьми, морозом. Дедуган обнял меня, крепко поцеловал, сказал: «Севочку будить не надо» — и что он уже был во флигеле, а папа спокойно спит. С вечера поел немного, разговаривал с мамой, температуры нет. Так что, слава Богу, дело идет на поправку. На мои многочисленные вопросы: где? что? как? — дедуган вкратце рассказал, что воевали эти дни у Хопра, а сейчас были у станицы Гниловской. Направляются в штаб генерала Корнилова, попутно доставили нескольких раненых в Николаевскую больницу. Видел там наших «бабарих», но не всех. И, остро прищуриваясь, улыбаясь, добавил, что Аничка сладко спала, утомилась она, бедняжка. Я смутился, стоя у пьющего чай дедугана. Я рассматривал его и весь его боевой вид. Мне стало жутко. Он страшно изменился. Когда‑то холеные большие усы и душистые знаменитые бакенбарды под Александра II превратились в сплошную заросль. Он, видно, давно не брился и не подстригался. Голова была вся седая. Исхудавшее лицо было загорелое, какое‑то коричневое, обветренное, испещренное невидимыми мною раньше морщинами. Руки какие‑то глянцевитые и страшно холодные. Шинель серая, мятая, торчащая своими полами каким‑то колом. Все они, несмотря на то что сидели в теплой кухне, были пропитаны морозом.

Допив чай, они поблагодарили наших стариков, попрощались и вышли один за другим во двор. Лошадей‑то своих они завели внутрь. Дедуган задержался на кухне, о чем‑то пошептался с бабушкой и другим моим дедом. Много времени спустя я узнал, о чем они шептались.