Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

когда в общем гаме прозвучали другие крики, женские. Он узнал голос Рамоны. Улыбнулся и поскакал вниз на одной ноге, упираясь руками в стены.

– На помощь! Спасите! – кричала Рамона. – Ко мне забрался какой-то нищеброд!

Полицейские стали подниматься наверх, а Далмау вышел на улицу. Смешавшись с толпой, хотя люди скорее расступались при виде его, Далмау так быстро, как только мог, направился к зоне, где сносили дома, к участку, на котором сам работал и который знал хорошо. Там он мог укрыться до темноты, а потом нужно найти подходящий способ осуществить план, который придумал при виде страданий матери. Сегодня о ней, конечно, позаботится Рамона, а завтра, восстановив силы, она вернется к тюрьме «Амалия», опять не добьется ответа, снова заболеет и зачахнет в этом темном, нездоровом квартале. Если не завтра, то послезавтра или позже, когда зима принесет с собой лихорадки и простуды. Решение возникло перед Далмау во всей своей изумительной простоте: он должен обменять себя на Эмму. Далмау выдаст себя властям, зная, что его ждет трибунал и смертный приговор; в этом он нимало не сомневался: его, как подстрекателя к мятежу, будут судить военным судом, и, учитывая, какая суровая кара была назначена за менее серьезные преступления, ему предстоит умереть под пулями во рву замка Монжуик.

Эмму, которая благодаря упрямству Хосефы никогда не имела при себе оружия, не должны судить военным судом, хотя Далмау не мог предвидеть, какой приговор вынесет ей гражданский суд, самый что ни на есть благосклонный. Наверняка не смертный и не пожизненное заключение, даже не изгнание, но где гарантия, что ей не дадут пятнадцать или двадцать лет тюрьмы. Хосефа не вынесет, умрет раньше, от болезни или просто от горя. А Хулия… Девочка вырастет без материнской ласки, наверняка в сиротском приюте, где заправляют монашки, которые рады будут отомстить малышке за Эммины нападки на Церковь.

Очень простое решение: его жизнь за свободу Эммы. Никто не будет против. Дон Мануэль сделает все, что в его силах, чтобы такой обмен состоялся, и тогда женщины, которых он любит, опять будут жить втроем, и мать не только снова обретет ненаглядную Хулию, но и ту, кто позаботится о ней гораздо лучше, чем он сам это делал все минувшие годы.

21

Спрятавшись в зарослях тростника, что простирались вдоль железной дороги, ведущей во Францию, Далмау следил за теми, кто направлялся в Пекин. Знал, что рано или поздно и она пройдет той тропой. То один, то другой пес подходил к тому месту, где засел Далмау, шарил среди тростника, в ту пору цветущего, рычал и лаял, но Далмау топал ногами, и пес в конце концов пятился и удирал; вряд ли его так уж привлекала вонь от чесоточного чужака, а хозяева, если таковые имелись, думали, будто пес погнался за крысой.

На ту ночь он нашел приют среди обломков снесенного дома; погребка, где прятались они с Эммой, уже не было. Спать он не спал. Одолевал зуд на лице, на руках, в паху, повсюду, где распространилась чесотка, а еще не давали уснуть беспокойные мысли: как осуществить план, родившийся из благого намерения, но с каждой минутой казавшийся все менее и менее выполнимым. Он не мог явиться в полицейский участок или в любое другое официальное учреждение: его попросту арестуют, а Эмма так и останется в заключении. Расхаживать по Барселоне ему тоже нельзя: если до сих пор из-за чесотки на него избегали смотреть, то теперь, когда стратегия раскрылась, его опознают с первого взгляда. Очевидно, что ему требовался посредник, а найти такового нелегко. Народный дом был закрыт, а где жили республиканские лидеры, Далмау не знал, да и не уверен был, что кто-то из них захочет помочь ему; мать предупреждала, что все, кто хоть что-нибудь значил в рабочей борьбе, снимали с себя любую ответственность за революцию и Трагическую неделю; все, кроме Феррера Гуардия, анархиста: 31 августа его, как подстрекателя к мятежу, задержали, когда он пытался бежать во Францию. За ночь Далмау решил, что лучше всего будет предложить обмен через газеты, что сделали его притчей во языцех, поставили на один уровень с Феррером Гуардия, провозгласив вождем восстания. Поэтому сейчас он сидел в зарослях тростника и ждал, не появится ли Маравильяс, глаз не сводя с тропы, ведущей из Пекина в Барселону. Он бежал из города с первыми проблесками зари, которым еще не под силу одолеть ночную тьму; бежал как раненый зверь, пригибаясь к земле, прижимаясь к стенам при малейшем шорохе. Поможет ли ему trinxeraire? Довериться девчонке – большой риск, даже безумие, особенно когда на карту поставлена его жизнь и свобода Эммы. Далмау вновь прокрутил другие варианты, но все они упирались в то, что ему будет необходимо вернуться в Барселону, где его непременно арестуют. Придется полностью положиться на Маравильяс. В последний раз она помогла, а сейчас не имеет никакого денежного интереса, ведь дон Мануэль не назначил за его голову награды; возможно, военные не позволили ему, из чисто испанской гордости отвергая любую помощь, любое сотрудничество, будучи к тому же уверены, что рано или поздно схватят преступника своими силами. Поскольку ей ничего на этом не заработать, девчонка, может быть, и протянет ему руку помощи, хотя и ему нечем за эту помощь отблагодарить. Вспомнив о своей нищете, он вдруг осознал, что больше суток не ел. Чтобы заглушить голод, стал жевать листья тростника, пока во рту не пересохло и вкус не показался отвратительным. Солнце стояло в зените, наступил полдень. Уже началась осень, но все еще было жарко, даже здесь, в нескольких метрах от моря, откуда задувал освежающий бриз. Далмау подумал, не оставить ли укрытие и не пойти ли в Пекин поискать еды, но дону Рикардо он тоже не доверял и не удивился бы, если бы тот выдал его властям за деньги или поблажки. Нет, дородный барыга – тоже не лучший выбор.

День прошел, а Маравильяс