Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

Остаюсь в твердой уверенности, что не меня первого будут арестовывать, а следовательно, удрать всегда успею — не сушей, так морем.

Еще несколько дней. Регистрации, высылки, аресты, правда, немногочисленные. В бухте Золотой Рог — для охраны резидентов, — японский броненосец и армейский крейсер.

На улицах шествия, красные знамена и «Красное Знамя», перекочевавшее из сопок в типографию, где неделю назад печатался дитериховский официоз. Во «Владиво-Ниппо» — кореец-цензор. «Владиво» завтра самоликвидируется — большевики не помешали выпустить при них еще два номера.

Звонок по телефону.

— Кого?

— Несмелова.

— Я, кто, говорит?

— Редактор «Красного Знамени» Рахтанов.

— Я к вашим услугам.

— Мы предлагаем вам заведовать в нашей газете литературно-художественным отделом. Согласны? Ответ немедленно.

— Согласен…

В тот же вечер я познакомился с милейшим из коммунистов Рахгановым, два года спустя исключенным из парши и затем вскоре умершим от заворота кишок. Настоящая его фамилия была Лейзерман, его мать имела, а может быть, и сейчас имеет аптеку в Харбине.

В вечер знакомства я с Рахгановым отлично поужинал в кабинете ресторана «Золотой Рог», в том самом, где когда-то ел с Меркуловым отварные китовые пупки. Мы быстро договорились по всем вопросам. Оказалось, что мое литературно-художественное «заведование» сводилось лишь к писанию ежедневных стихотворных фельетонов. Для начала это было неплохо.

На другой день я выругал Меркулова, и сделал это не без удовольствия.

Однако Рахтанова, проявлявшего слишком большой интерес к владивостокским ресторанам, скоро места лишили. Право, это был замечательный человек. Всегда он был весел, остроумен жизнерадостен. Был он и хорошим оратором. Я всегда с большим удовольствием слушал его выступления перед рабочими Он умел зажигать и говорил умно. Между прочим, являясь в редакцию уже перед версткой, к тому времени, когда надо было гасить линотипы, — он диктовал передовицы прямо линотиписту, так что слово его, минуя бумагу, непосредственно отливалось в металл.

И все-таки, несмотря на все эти таланты, Рахтанова убрали. Новый редактор сказал мне:

— Позвольте, товарищ, но не вы ли редактировали русское издание «Владиво-Ниппо»?

— Да, это я.

— Тогда вам у нас не место.

Я был с ним вполне согласен и поэтому не протестовал, но дело осложнялось тем, что для того, чтобы получить какую-нибудь работу, я должен был стать членом союза. Увы, ни в один из союзов меня не приняли.

Когда я пришел туда в первый раз, меня спросили:

— А кто вас, товарищ, может рекомендовать с хорошей стороны?

— Моя книга стихов! — гордо ответил я.

— Справимся, — отвечали мне, пожимая плечами. Справлялись и отказывали.

Жизнь в городе стала мне не по карману. Я перебрался за Чуркин мыс, за сопки, в бухту Улисс. Где жить, мне стало уже безразлично: у бухты этой было, по крайней мере, красивое имя. Рядом с моим домиком, еще выше в гору, находилось кладбище, и на нем, в двух лачугах, ютились сестры женского монастыря. При монастыре жил батюшка, восьмидесятилетний слепой священник, всё еще отправлявший требы. Я любил слушать, как он служит на могилах.

Позвольте привести мои стихи об этом кладбище, посреди которого, обсосанный тайфунами, высился гранитный памятник защитникам «Варяга». Я люблю это стихотворение, но его почему-то нигде не печатают.

КЛАДБИЩЕ НА УЛИССЕ

Подует ветер из проклятых норПустынной вулканической Камчатки,Натянет он туман на зубья гор,Как замшевые серые перчатки.

Сирена зарыдает на мысу,Взывая к пароходов каравану.На кладбище, затерянном в лесу,Невмоготу покойникам… Восстанут.

Монахиня увидит: поднялисьМогучие защитники «Варяга»,Завихрились, туманом завилисьИ носятся белесою ватагой.

И прочитает «Да воскреснет Бог»,И вновь туман плывет текучей глиной,Он на кресте пошевелит венок,Где выцветает имя — Флорентина.

Встает бледна, светла и холодна,В светящемся невестином наряде…Двенадцать лет она уже одна,Двенадцать лет под мрамором, в ограде.

О, если б оторваться да креста,Лететь, лететь, как листья те летели,Стремительным кружением листа,В уют жилья, в тепло большой постели!

И розоветь, как пар в лучах зари,И оживать, и наливаться телом,Но дальние заныли звонари,За сопками, в тумане мутно-белом.

И прячется в истлевшие гробаЛетучая свистящая ватага…Трубит в трубу, тайфун его труба,Огромный боцман у креста «Варяга».

Бухта Улисс, 1923 год.

А вот еще одни стихи, написанные тоже в бухте Улисс уже зимою:

Я живу в обветшалом домеУ залива. Залив замерз.А за ним, в голубой истоме,Снеговой лиловатый торс.

Та вершина уже в Китае,До нее восемнадцать миль.Золотящаяся, золотая,Рассыпающаяся пыль!

Я у проруби, в полушубке,На уступах ледяных глыб —Вынимаю из темной глубиУзкомордых, крыластых рыб.

А под вечер, когда иголкиВ щеки вкалываются остро,Я уйду: у меня на полкеКак Евангелие — «Костер».

Вечер длится, и рдеет книга.Я — старательная пчела.И огромная капля мигаМеталлически тяжела.

А наутро, когда мне надоРазметать занесенный двор,На востоке горы громада —Разгорающийся костер.

Я гляжу: золотая глыба,Великанова голова.И редеет, и плещет рыбойРозовеющая синева.

И опять я иду на льдины,И разметываю лесу,И гляжу на огни вершины,На нетлеющую красу…

Если сердце тоска затянетПод ленивый наважий клев —Словно оклик вершины грянетГрозным именем: Гумилев!

Конец моей жизни во Владивостоке загибается к ее началу, как хвост змеи к ее голове. В городе осталась одна лишь некоммунистическая газета, а именно «Голос Родины», где когда-то я напечатал свое первое стихотворение. Редактор-издатель ее М.Н. Вознесенский стал печатать мои фельетоны.