Сочинения - Оноре Бальзак

Следом выступала молодая спаржа в зеленовато-желтом платье; у нее была маленькая головка с гладко уложенными волосами морковно-желтого цвета, столь излюбленного римлянами, веснушки на довольно белой коже, большие невинные глаза с белесыми ресницами и жиденькими бровями, добродетельные красные и жилистые руки и ноги, как у матери; ее шляпка из итальянской соломки, обшитая белой атласной ленточкой, была украшена двумя наивными шелковыми бантами. Пока все трое осматривали мастерскую, на их счастливых лицах было написано почтительное восхищение искусством.

– Так это вы, сударь, сделаете наши изображения? – спросил отец, напыжившись для храбрости.

– Да, сударь, – ответил Грассу.

– Вервель, у него крест, – шепнула супруга, когда художник повернулся спиной.

– Разве я стал бы заказывать портреты художнику, не удостоенному награды?.. – произнес бывший торговец бутылками.

Элиас Магус откланялся и вышел; Грассу проводил его до лестничной площадки.

– Только вы способны выудить таких головастиков!

– Сто тысяч франков приданого!

– Да, но что за семейка!

– Виды на наследство в триста тысяч франков, дом на улице Бушера и загородный дом в Виль д'Авре.

– Бушера, будущность, бутылки, – бубнил художник.

– Вы будете обеспечены до конца дней своих, – сказал Элиас.

Эта мысль сверкнула в голове Пьера Грассу подобно лучу света, озарявшего поутру его мансарду. Усаживая отца молодой особы, художник уже находил, что у него приятная внешность, и даже залюбовался буйными красками его лица. Мать и дочь порхали вокруг художника, восторгались его приготовлениями, – он им казался полубогом. Их нескрываемое восхищение льстило Фужеру: на эту семью падал волшебный отблеск золотого тельца.

– Вы, должно быть, зарабатываете бешеные деньги? Но и тратите их, верно, так же легко, как зарабатываете, – проговорила г-жа Вервель.

– Нет, сударыня, – ответил художник, – я не трачу их, у меня нет возможности развлекаться; нотариус пускает в оборот мои деньги и ведает моим счетом; отдав ему деньги, я о них уже больше не думаю.

– А мне… мне говорили, что у всех художников – дырявые карманы! – вскричал Вервель.

– Не будет нескромным спросить, кто ваш нотариус? – полюбопытствовала г-жа Вервель.

– Славный малый, воплощенная честность – Кардо.

– Да что вы! Вот потеха! Кардо ведь и наш нотариус! – воскликнул Вервель.

– Не двигайтесь, – сказал художник.

– Да сиди же спокойно, Антенор, ты мешаешь господину художнику, а если бы ты видел, как он работает, ты понял бы…

– Боже мой! Почему вы не обучали меня искусствам? – обратилась Виржини к своим родителям.

– Виржини! – вскричала г-жа Вервель. – Молодая девица не должна знать некоторых вещей. Вот выйдешь замуж… там видно будет! А до тех пор веди себя скромнее!

За время первого сеанса между семейством Вервель и почтенным художником установилась некоторая близость. Следующий сеанс должен был состояться через два дня. Выйдя из мастерской, родители велели Виржини идти впереди, но она все же уловила отдельные слова, смысл которых не мог не возбудить ее любопытства.

Человек с орденом… тридцать семь лет… художник, имеет заказы, помещает деньги у нашего нотариуса… Посоветуемся с Кардо?.. Называться госпожой де Фужер. Гм? Он, видимо, неплохой человек… Ты скажешь – торговец… Но пока торговец не удалился от дел, нельзя знать, что станется с нашей дочерью! А бережливый художник… К тому же мы любим искусство… Ну, посмотрим!..

Пока Пьер Грассу занимал мысли семьи Вервель, семья Вервель занимала мысли Пьера Грассу. Ему не сиделось в тихой мастерской, он отправился побродить по бульвару и внимательно приглядывался ко всем проходившим мимо рыжим женщинам. Он предавался странным размышлениям: золото – самый прекрасный металл, желтый цвет – цвет золота, римлянам нравились рыжеволосые женщины, он уподобился римлянам и т.д… Какой мужчина после двухлетнего супружества обращает внимание на цвет волос своей жены… Красота проходит, но безобразие остается… Деньги – залог счастья. Вечером, ложась в постель, он уже находил Виржини Вервель очаровательной.

Когда Вервели явились на следующий сеанс, художник встретил их любезной улыбкой. Злодей подстриг бороду, причесался к лицу, надел тонкое крахмальное белье, лучшие панталоны и красные домашние туфли с острыми загнутыми носками. Супруги улыбнулись ему в ответ не менее любезно, а Виржини зарделась под цвет своих волос, опустила глаза и, отвернувшись, принялась разглядывать этюды. Это жеманство показалось Грассу очаровательным. Виржини была мила и, к счастью, не походила ни на мать, ни на отца. В кого же она пошла?

«А, вот оно что! – решил художник. – Мамаша, верно, заглядывалась на какого-нибудь приказчика».

Во время сеанса Грассу и семейство Вервель перебрасывались шутками, и Фужер отважился найти старика Вервель остроумным. После этого признания в его сердце стремительно ворвалась симпатия ко всему семейству, и он преподнес Виржини один из своих набросков, а матери подарил эскиз.

– Даром? – спросили они.

Грассу не удержался от улыбки.

– Не следует так раздавать свои картины: это деньги, – заметил Вервель.

На третьем сеансе папаша Вервель заговорил о замечательном собрании картин в его загородном доме в Виль д'Авре: там есть полотна Рубенса, Герарда Доу, Мириса, Терборха, Рембрандта, Пауля Поттера и даже один Тициан.

– Господин Вервель совершал безумства, – напыщенно заявила г-жа Вервель, – у нас картин на сто тысяч экю.

– Я люблю искусство, – заявил бывший торговец бутылками.

Когда Фужер, почти закончив портрет супруга, начал писать портрет г-жи Вервель, восторг семейства не знал уже границ. Нотариус отозвался о художнике с лучшей стороны. В его глазах Пьер Грассу был честнейшим малым, одним из наиболее добропорядочных художников, вдобавок он уже скопил тридцать шесть тысяч франков. Время лишений для него миновало, он зарабатывал до десяти тысяч франков в год, обращал проценты в капитал и, самое главное, уж конечно, не способен сделать женщину несчастной. Последняя фраза окончательно перетянула чашу весов. Теперь друзья семейства Вервель только и слышали разговоры о знаменитом Фужере. В день, когда Грассу принялся писать портрет Виржини, он уже был in petto зятем семьи Вервель. Вервели буквально расцветали в его мастерской, они чувствовали себя здесь, как дома. Их неизъяснимо влекла к себе эта чистенькая, прибранная, уютная мастерская художника. Abyssus abyssum, буржуа тянется к буржуа. Однажды к концу сеанса на лестнице что-то загромыхало, дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился Жозеф Бридо. У него был крайне возбужденный и измученный вид; волосы были растрепаны, глаза метали молнии. Он обежал вокруг мастерской и внезапно подскочил к Грассу, тщетно пытаясь застегнуть сюртук: пуговица выпала из суконной обтяжки.

– Дела плохи! – бросил он Грассу.

– Что с тобой?

– За мной по пятам кредиторы… Слушай, ты рисуешь эти… штуки?

– Да тише, ты!

– А-а, так так!

Семейство Вервель, безмерно возмущенное этим странным вторжением, сменило свой обычно красный цвет на ярко-багровые тона пламени.

– Деньги загребаешь? – закричал Бридо. – Завелись кругленькие в кошельке?

– Сколько тебе нужно?

– Пятьсот… За мной гонится заимодавец из породы догов – такой, если вцепится зубами, уж не отпустит, не оторвав куска… Такая порода!

– Я дам тебе записку к моему нотариусу.

– У тебя есть нотариус?

– Да.

– Тогда понятно, что ты все еще пишешь щеки этими розовыми тонами… До чего хороши!.. Хоть на вывеску парфюмерной лавки.

Грассу не мог скрыть смущения: ему позировала Виржини.

– Бери натуру такой, какова она есть, – продолжал великий художник. – Мадмуазель – рыжая. Ну что ж, разве это смертный грех? В живописи все великолепно. Положи-ка на палитру киноварь, оживи эти щеки, разбросай по ним коричневые крапинки, а здесь – подмажь маслом! Неужели ты думаешь, что у тебя больше разума, чем у природы?

– Вот что, – предложил Фужер, – займи мое место, покамест я напишу нотариусу.

Вервель подкатился к Грассу и наклонился к его уху.

– Этот грубиян все как есть испортит, – зашептал торговец.

– Согласись только он написать вашу Виржини, портрет вышел бы в тысячу раз лучше, – с негодованием ответил Фужер.

Услышав эти слова, г-н Вервель смиренно попятился к своей супруге, ошеломленный вторжением дикого зверя и весьма мало довольный тем, что тот приложит руку к портрету его дочери.

– Следуй намеченному, – сказал Бридо, отдавая Грассу палитру и беря у него записку. – Ну, я тебя не благодарю! Теперь я могу вернуться в особняк д'Артеза – я там расписываю столовую, а Леон де Лора занимается украшением входа. Здорово выходит! Приходи посмотреть…

И он ушел не попрощавшись, так наскучило ему глядеть на Виржини.