Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Император уважал ее как нельзя больше и любил нежно. Муж уважал ее и любил всею привязанностью своей души. Склонный к удовольствиям, он вел жизнь несколько бурную, но врожденное благородство всегда ставило границу между ним и всяким поступком, оскорбительным для сердца королевы, жены его. Он любил ее как друга, как мать своих дочерей, и я уверена, что и теперь эти супруги были бы счастливы, живи они вместе.

Отъезд Жюли в Неаполь стал большим горем для императрицы-матери, которая любила ее больше других невесток, особенно после смерти жены Люсьена. Госпожа Летиция не любила Жозефину, а надобно сказать, что Жозефина вела себя очень хорошо в отношении нее со времени коронации. Счастье ли сделало ее любящей тех, кто замышлял гибель ее, или император приказал ей, только мы видели большую разницу в поступках ее с императрицею-матерью. Но угодливость, основанная на вежливости и расчете, не могла заменить дружбы истинно дочерней и материнской. Часто, думая о королеве Жюли, о доброте, исходящей от нее, и тех похвалах, которые окружали ее имя, я сердечно грустила о ней…

В это время императорский двор сильно уменьшился из-за отсутствия принцесс и двух братьев императора. Принцесса Боргезе, постоянно больная, беспрерывно заботящаяся о своем здоровье, не могла поддерживать блеска двора. И тогда эта обязанность досталась принцессе Каролине. Я уже говорила о ней как о госпоже Мюрат и императорском высочестве и теперь мне остается изобразить ее как владетельную принцессу. Это положение новое, и мне надобны иное перо, иные краски.

Я много раз упоминала в этих Записках, что мы очень дружно жили с госпожою Мюрат, когда она была еще Каролиною Бонапарт. Я была с нею не в такой дружбе, как с Лорой Казо, искренней моей подругой, ум, дарования и склонности которой больше соответствовали моим, чем всё, что было в Каролине, которая никогда не занималась ничем: несколько черточек, нацарапанных карандашом на белой бумаге, и то кое-как, назывались у нее рисованием. Она оставалась таковой же, сделавшись великой герцогиней Бергскою; переменившись только нравственно, стала уже настоящей принцессой: с величайшим благоговением говорила о самой себе и с насмешкою — о других, что, правду сказать, часто нравилось многим. Ее суждения обо всех предметах были неистощимы; не знаю, как все это вмещал ее разум. Она обладала умом природным, но нисколько не обработанным.

Когда она была ребенком, в ней видели живость и что-то милое; но в первой юности, когда брат ее сделался главнокомандующим Итальянской армии и льстецы сбегались на блеск славы его семейства, ее тоже окружили лестью. Надобно быть философом, чтобы предупреждать в детях зародыш пороков и недостатков, и потому они взрастали свободно, несмотря на добрую волю госпожи Кампан, у которой Каролина два года провела в пансионе. Госпожа Кампан, женщина в целом достойная, имела величайший недостаток: она никогда не была строга к бывшим у нее в пансионе девицам из богатых и могущественных семей. Только сами матери могут дать воспитание образцовое; что же касается молодых девушек, воспитанных госпожою Кампан, они еще все живы и всякий может судить о них сам. При этом исключаю из списка трех племянниц самой госпожи Кампан.

Таким образом, все надежды двора обращались к принцессе Каролине, или великой герцогине Бергской, как она любила называть себя. Принцесса занимала тогда прелестный дворец на Елисейских Полях и уже принимала как принцесса, несмотря на свою насмешливость, к которой начинали привыкать. Двор ее составляли многие, и иным было бы гораздо лучше (для себя и для других) занимать какое-нибудь иное место. Перечислю их.

Я уже говорила о госпоже Ламбер. Это женщина поистине прелестная. Она невысока ростом, но в ней все так соразмерно! У нее большие, удивительно красивые глаза, белые маленькие руки, которые рисуют пейзажи, как живописец Вателе, и играют на фортепиано, как знаменитый Герц; маленький рот ее изрекает мысли самые остроумные, потому что она истинно умна, мила и приятна! Я очень люблю госпожу Ламбер. Муж ее был один из отличнейших чиновников в армии и старый друг моего отца.

Госпожа Богарне, жена сенатора и кузина императрицы Жозефины, добрая, прекрасная особа, чрезвычайно вежливая, почти никогда не вмешивалась в домашнюю жизнь принцессы. Из трех братьев ее, Лагранжей, один начальствовал над мушкетерами, не помню, каким именно полком. Женой его была девица Галь, дочь живописца и вдова несчастного Сюло, убитого 10 августа Теруанью де Мерикур, женщиной, у которой женского было только имя[171].

Другого Лагранжа, Шарля, неизвестно почему называли прекрасным Лагранжем; он, конечно, и был таков; но что же сказали бы о прекрасном д’Орсе? Надобно же делать различие…

Третий брат, Огюст Лагранж, адъютант Мюрата, был, как говорят в свете, добрый малый, вежливый и безропотный.

Был, наконец, господин Камбиз, дворцовый адъютант, обер-шталмейстер принцессы, прозванный Царем Персидским, зять госпожи Лагранж. Он женился на сестре ее, очень хорошенькой женщине, потому что в семействе Лагранжей все были красивые. Но сам он был безобразен, как редко кто бывает или, лучше сказать, только он один. Говорят, в детстве, плакал ли он, смеялся ли, но всегда корчил такие гримасы, что другие дети убегали от него, называя чудовищем. С тех пор он не похорошел. Мне еще надобно посчитаться с ним за один старый долг.

Я упомянула о его жене. Никогда не встречала я такой говоруньи. Когда я увидела, или, вернее, услышала ее в первый раз, от разлива бесцветных слов, бесплодного обилия ее речей и фраз, нисколько не занимательных, этого потока теплой воды, именно теплой, не холодной и не горячей, едва не сделалось у меня головокружения. Воспоминание почти ужасное! Впрочем, она была добрая женщина, только стала с годами сверх меры полной.

Господин д’Алигр был камергером принцессы. Я уже упоминала, что император оказывал какое-то предпочтение всем, кто был из Сен-Жерменского предместья, и старался приблизить их к своему двору или двору своих сестер и братьев. Он не любил этих людей, и его план смешения, о котором он говорил беспрестанно, совсем не выполнялся. Мужчины и женщины, беспрерывно раздражаемые, униженные (надобно произнести именно это слово), нетерпимые в своих мнениях, — можно ли было надеяться, что они сделаются его друзьями, когда их соблазняли обольщениями самыми несоблазнительными? Например, только что названный мною д’Алигр, обладатель четырехсот ливров дохода, вынужден был — в роли камергера — носить в кармане белые башмаки принцессы Каролины, между тем как мог бы свободно играть роль владетеля в своих поместьях.

Правда, что император, призывая д’Алигра ко двору, имел особенные намерения: он хотел выдать его дочь за господина К. Наполеон сначала велел объявить ему о своем желании или, точнее сказать, о своей воле, а потом, видя, что дело не ладится, призвал его в свой кабинет. Господин д’Алигр, и так высокий от природы, вырос на две головы при свидании с таким человеком, как Наполеон, который не только повелевал всем, что окружало его, но и действовал при своем дворе с какою-то обаятельной силой, заставлявшей склонить голову, если орлиный взгляд его встречался с вашим. Но д’Алигр был отцом и справедливо почитал отцовскую власть главною; он отказался выдать за господина К. свою дочь. Причина была ужасна, но он открыл ее, а для этого надобна была смелость. В результате девица д’Алигр вышла замуж за другого.

Император был очень недоволен сопротивлением. Только Дюрок сумел отсоветовать ему назначить семейный совет, который вместе с императорским прокурором уполномочил бы главу государства располагать рукою девицы д’Алигр, потому что отец ее по причинам, оскорбительным для чести правительства (никогда не забуду этих слов), отказался исполнить дело, выгодное со всех сторон. Следовательно, в первые минуты император был истинно ужасен и так странно несправедлив, что самые верные слуги не могли показать ему большей привязанности, как взяв на свою ответственность отсрочку исполнения дела, предписанного в гневе. Всего любопытнее, что сам К. в то время был страстно влюблен в одну очаровательную женщину, любовь которой ценил он гораздо дороже сокровищ девицы д’Алигр. И в то время как император гневался и думал заставить уважать свою власть, господин К. с твердой решимостью не хотел принимать руки, которую император сватал ему. Сколько раз во все годы Империи видела я такие браки, заключенные лишь властолюбием и бывшие поводом к несчастью и несогласию!