Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

— Я, тетя Марья, может, и верю в это, — почти шепотом сказала она. — Если не верить — как тогда жить? И зачем?

— Конечно, доченька, конечно, — откликнулась та.

— Только вот думаю: почему так много плохого пока в жизни? И — откуда оно? Ну, война — это понятно, они, фашисты, земли, города наши хотят захватить, народы все подчинить себе, рабами сделать, чтобы властвовать потом, захваченным богатством наслаждаться… А в самой-то нашей жизни почему так много пока зла? Отец вот мой, этот Иван, как вы говорите… Вот сама я чуть не погибла. Пусть я малодушная, но ведь сил больше не было. Почему, откуда?

Марья Фирсовна села на табуретку, положила на колени подушку, принялась разглаживать ее жесткими, жилистыми ладонями.

— Вы понимаете, о чем я?

— Как не понять? Понять легко, ответить трудно. Откуда оно, зло? От людской глупости. Вот я тоже никудышным своим умишком думаю: что они, люди, ежели всех вместе их взять? Дети еще несмышленые. А ребенок чего-чего не натворит только, каких глупостей не наделает, покуда в ум войдет.

Чуть прищурив глаза, Наташа пристально глядела на Марью Фирсовну.

— То есть вы хотите сказать, что человеческое общество еще несовершенно?

— И так можно выразиться. Вот-вот, — кивнула облегченно женщина. — Разума ему не хватает покуда.

— Ну, за все человечество говорить не будем. А у нас-то в стране? Ведь отцы наши… они революцию совершили, столько крови люди пролили во имя хорошего, во имя добра и справедливости. А где это?

— А разве так уж и нету совсем? — спросила Марья Фирсовна, перестав гладить подушку. И посмотрела на Наташу внимательно. — Ты, верно, чуть не погибла. Да ведь случайно может и на муравьиную кучу колесо наехать. Или дождевой ручеек смыть ее может. Им, муравьишкам, покажется, наверно, что конец света наступил. А кругом солнце горит и земля цветет. Жизнь — большая.

— Что вы говорите, тетя Марья?! Разве люди муравьи? Разве я муравей?

Марья Фирсовна снова глубоко вздохнула, опять затеребила подушку.

— Ну да, ну да, я не то говорю, однако. И не с моим умом твои вопросы разъяснить… А вот не дали же тебе погибнуть.

— Это как раз голый случай. Случайно Огородникова на меня наткнулась, случайно…

— Ну, слова можно долго плести, Наташенька. И каждое слово само по себе вроде правда. А вот тебе тоже правда: добро, оно неприметное, радость недолго, может, и помнится. А зло не забывается ух сколько, все жжет и жжет, выедает внутри все самое живое. И потому кажется, что зла на земле сильно уж много, что его больше, чем добра. И что плохих людей на земле больше. А это обман, доченька. На земле-то много людей хороших, ласковых, и добра, значит, больше. — Марья Фирсовна встала, похлопала свою подушку. — А насчет революции ты шибко быстро выводы выводишь. Ты мироедов-то настоящих где видывала? В кино только, да в книжках про них читала. Откуда тебе знать, сколько тогда зла было? Потому тебе и не сравнить, сколь тогда, а сколь сейчас его. А я могу сравнивать.

— Меньше, я понимаю. Только мне хватило.

— И мне с достатком. Но детишкам моим уж поменьше достанется. Твоим — еще меньше…

Наташа вспыхнула от этих ее слов и, чувствуя, что неудержимо краснеет, резко вскинула голову.

— Вы что… тетя Марья? Откуда у меня?! — И покраснела еще больше, так же резко отвернулась, оголив тонкую, худую шею.

— Глупая, — сказала Марья Фирсовна, погладила ее по волосам. — Как же детишкам не быть, вон ты какая ладная да пригожая. Семка-то наш приметил уж…

— Что… приметил?! — Наташа резко поднялась, щеки ее, казалось, вспухли от внутреннего жара, в глазах забушевало что-то непонятное — недоумение, и испуг, и какой-то гнев, ненависть. — Значит, приметил?!

Марья Фирсовна стояла растерянная, ее доброе лицо было виноватым и жалким.

— Вот ведь… Недаром говорится, что нам, бабам, язык сразу при рождении укорачивать надо! Ах ты господи…

Наташа качнулась к вешалке, где обычно висело ее истрепанное пальтишко, но там его не было. Тогда она в одном платье выбежала на улицу. Мороз сразу ободрал ее, она остановилась на крыльце. Сердце бешено колотилось, как у пойманной птицы, было мерзко, противно, хотелось куда-то убежать, прыгнуть в сугроб, зарыться в него с головой, чтобы никого не видеть, чтобы никто никогда не нашел ее.

— Простынешь, а потом возись с тобой опять. Чего ты? — Это говорила Марья Фирсовна, накидывая ей на плечи теплое пальто.

— Оставьте меня! Он приметил? А отец его, этот, с сердитыми глазами, тоже приметил, да? Тоже?!

— При чем тут отец его?

— При том! Меня примечали уж! Милиционер Елизаров хотел… Потом там, у Огородниковой… Сирота, говорят, куда денется?!

— Погоди, пого… Во-он что! — протянула Марья Фирсовна изумленно. — Да ты нормальная, нет ли? Чего подумала? Да я же про Семку… И Семен… Совсем наоборот…

Пожилая женщина с трудом находила слова, и слова были не те, но другие, нужные, не находились. Однако Наташа вдруг начала понимать смысл ее слов, и в голове у девушки зазвенело, стало что-то больно лопаться.

— Не может быть, чтоб со мной… ко мне наоборот. Не может!

— А вот и может. Я, Наташенька, все вижу и понимаю бабьим сердцем, что у него завязывается. Хоть сам-то он еще и не понимает. И пугает его, должно, что так все скоро и неожиданно. И растерялся, что так неловко все. Он тебя полуживую ведь сюда принес, а теперь… И потому сторонится он тебя. А тут Юрка вокруг тебя виться начал… Дочка, дочка, да как же это ты мои слова так могла понять?

Наташа слушала ее и чувствовала, как плавится у нее в груди что-то горячее, растекается по всему телу и опьяняет, мешает теперь понимать более или менее вразумительные слова Марьи Фирсовны. И зачем она это все говорит, какое ей дело до нее, Наташи, до Семена, до того,