Том 9. Братья Карамазовы I-III - Федор Михайлович Достоевский

сказал аксиому и о духовном пр<о>исхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии <…>

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…» (XXIX, кн. 2, 84–85)

Более сжато ту же мысль, не прибегая на этот раз к символике евангельской легенды, Достоевский выразил в письме от 10 июня 1876 г. к другому читателю „Дневника“, также откликнувшемуся на заметку, посвященную в майском номере самоубийству Писаревой, — П. П. Потоцкому: „…если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием.»

Письма к Алексееву и Потоцкому (1876) — не единственное промежуточное звено между заметками об „искушениях дьяволовых“ в подготовительных материалах к „Идиоту“ (1867–1868) и „Подростку“ и в „Исповеди Версилова“ (1874–1875), с одной стороны, и главой „Великий инквизитор“ (1878–1879) — с другой. Через полгода после них Достоевский вернулся к той же теме (всплывающей и на других страницах „Дневника“) и развил ее более подробно в первой главе январского выпуска „Дневника писателя“ за 1877 г. („Три идеи“). Характеризуя здесь идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, как „идею католическую“ и рассматривая современные ему западные социалистические учения как всего лишь видоизменение старой „католической идеи“ „устройства человеческого общества <…> без Христа и вне Христа“, Достоевский противопоставляет как этой, „католической“, так и родившейся в борьбе с нею протестантской идее, получившей, по его мнению, новую опору в воинственном национализме созданной Бисмарком Германской империи, „нарождающуюся „славянскую идею“, которую оценивает как „третью мировую идею“, засиявшую на Востоке небывалым и неслыханным еще светом“ (1877, январь, гл. 1, § I). Лишь благодаря ей, на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, „падут когда-нибудь, — провозглашает писатель, — перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и <…> народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии“ (1877, январь, гл. 2, § I). В определенной мере предваряет круг идей, выраженных в „поэме“ Ивана об Инквизиторе, также рассказ „Сон смешного человека“ (Дневник писателя, 1877, апрель, гл. 2).

Заканчивая последний, декабрьский, номер „Дневника писателя“ за 1877 г., прощаясь здесь в специальной заметке „К читателям“ с подписчиками и другими читателями „Дневника“ и вновь подтверждая в ответ на их вопросы, что в 1878 г. „Дневник“ выходить не будет, Достоевский в объяснение причин этого писал: „В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь займусь одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания „Дневника“ неприметно и невольно“ (1877 декабрь, гл. 2, § V). Приблизительно в это же время Достоевский занес в одну из своих записных тетрадей следующую заметку

„24 декабря (18)77 г.

Memento. На всю жизнь.

1) Написать русского Кандида

2) Написать книгу о Иисусе Христе

3) Написать свои воспоминания.

4) Написать поэму «Сороковины“

(Все это, кроме последнего романа и предполагаемого издания „Дневника“, т. е. minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет)“ (XXII, 14).

Под „последним романом“ здесь разумеются будущие „Братья Карамазовы“. Но и три других замысла, фигурирующих в этом плане, не будучи осуществленными в виде самостоятельных произведений, влились в замысел „Карамазовых“ или, во всяком случае, получили в нем определенное отражение.

Один из них — „поэма «Сороковины““, замысел которой относится еще к лету 1875 г. По известному нам авторскому плану она должна была быть осуществлена в виде „Книги странствий“, описывающей „мытарства 1 (2, 3, 4, 5, 6 и т. д.)“ (IX, 6). Среди заготовок для нее в тетради Достоевского особенно важен разговор Молодого человека с сатаной, частично предвосхищающий беседу Ивана Карамазова с чертом, ее интонации и самый образ собеседника Ивана: „Меня всего более бесит, что ко мне приставлен ты <…> как ты глуп“ (IX, 6). В „Братьях Карамазовых“ название „Хождение души по мытарствам“ отнесено к трем главам (III–V) девятой книги романа „Предварительное следствие“, описывающим „первое“, „второе“ и „третье“ мытарства Мити (душе которого суждено в романе умереть и воскреснуть не буквально, но символически).

Как ответвление замысла „книги о Иисусе Христе“ можно рассматривать поэму „Великий инквизитор“.

Третья тема из отмеченных в списке, реализованная в „Карамазовых“, это тема „русского Кандида“. С нею непосредственно связаны не только разговор Коли Красоткина с Алешей о „Кандиде“ (1759) Вольтера в главе VI десятой книги („Раннее развитие“) и упоминание Иваном изречения „старого грешника“ Вольтера в главе „Братья знакомятся“ о боге как „выдумке“ человека (кн. V, гл. III), — но и одна из центральных нравственно-идеологических проблем всего романа, формулируемая Иваном в следующей главе „Бунт“: может ли человеческий разум принять мир, созданный богом, и поверить в установленную им в мире гармонию при наличии несправедливости, разрушений, зла и страданий невинных людей? Вольтер в „Поэме о гибели Лиссабона“ (1756; русский перевод — 1763) и в примыкающей к ней по теме философской повести „Кандид“ оспаривал отвлеченный оптимизм Попа и Лейбница, их учения о том, что частные случаи зла в природе и обществе компенсируются общим благом, являются подтверждением установленной богом, извечно заложенной в природе вещей „мировой гармонии“. Напоминая о совершающихся постоянно зле и страдании, являющихся, по его оценке, не „частным случаем“, но законом жизни природы и общества его эпохи, французский философ-деист призывал не закрывать на них глаза, не мириться с ними, но всегда помнить о страданиях окружающих людей, помогать им, активно трудиться и по мере сил этим способствовать общечеловеческому прогрессу. Точно так же Достоевский в главе „Бунт“ отвергает всякое пассивно-созерцательное отношение к человеческим страданиям, независимо от того, какими — религиозными, философскими или мнимо гуманистическими — аргументами его бы ни пытались оправдать, по мнению Ивана, в различных случаях. В протесте против идеи „мировой гармонии“, основанной на признании мнимой неизбежности зла и страданий невинных людей, освященных некими отвлеченными „высшими целями“, и в то же время в призыве, сформулированном в речи о Пушкине, к труду на „родной ниве“ во имя общего братства всех людей (перекликающимся с заключительными словами вольтеровского „Кандида“: „Надо обрабатывать свой сад“) и было, по-видимому,