Жестокий век - Исай Калашников

– О каждом, кто у нас княжил, есть в летописи запись?

– О каждом…

– Хотел бы я знать, что написано о Рюрике Ростиславиче, – пробормотал Захарий.

Симеон поднялся из-за стола. Горб его стал еще заметнее. Седая борода торчком выставилась вперед, обнажив худую, жилистую шею. Открыв один из сундуков, он достал книгу в черном кожаном переплете, с бронзовыми уголками и застежками. Бережно обтер рукавом пыль, положил на стол и начал переворачивать страницы.

– Ага, вот… «И сотворилось великое зло в Русской земле, такого зла не было от крещения над Киевом. Напасти были, взятья были – не такие, что ныне сотворилось. Не токмо Подолье взяша и пожогша, но и Гору62 взяша и митрополью святую Софью разграбиша и Десятинную церковь Святой Богородицы, разграбиша и монастыри все и иконы одраша…» Вот что записано о деянии князя Рюрика Ростиславича, который навел на город половцев. – Симеон перевернул лист. – А вот что сказано о нем после его смерти… «Князь не имел покоя ниоткуда. Много питию вдавался, женами водим был, мало об устрое земли печалился, и слуги его повсеместно зло творили. За все сие киянами нелюбим был».

– Игорь Ростиславич стрый63 Мстислава Романовича?

– Стрый… – Симеон захлопнул книгу.

– Ведомо ли Мстиславу Романовичу про эту запись?

– Ведомо. – Глаза Симеона повеселели. – Оттого-то восхотел, чтобы о нем иное было записано.

Захарию вдруг стало отчего-то тревожно. У него в жизни осталось одно – родной город. Как толпы половцев, он пришел сюда в поисках успокоения.

Город манил его и звал долгие годы. Пришел сюда не так, как думалось. Но пришел. Ужли и сюда прикатится за ним яростное воинство хана? Ужли Киев даст погубить себя?

– Скажи, отче, любим ли киянам князь Мстислав Романович?

Симеон вздохнул и, ничего не ответив, стал записывать его рассказ.

В его келье Захарий и переночевал. Утром в златоверхом Михайловском соборе поставил свечу перед образом архангела Михаила-покровителя Киева, помолился о благополучии города, помянул отца и безгрешную Фатиму…

Бестрепетное пламя свечей отражалось от камешков мозаики. Лицо крылатого архангела с тонким, резко очерченным носом и маленькими, сурово сжатыми губами казалось живым… Отовсюду – с граней опорных столбов, со стен и сводов на Захария смотрели лики святых – и строгие, и отрешенные, и мудро-задумчивые. Они были над людьми, над жизнью, олицетворяя что-то незыблемое, вечное.

Ни Симеон-летописец, ни дворской князя больше не удерживали Захария.

И с княжей Горы он поехал на Подол. Дом отца на берегу Почайной, к его удивлению, был цел. Бревна почернели, углы тронула гниль. Но это был тот самый дом, где он родился и рос. Соскочил с коня, ввел его в ограду.

Просторный двор зарос лебедой и лопухами. У крыльца рылась курица с выводком цыплят, возле амбара на траве ползала светловолосая девочка, мальчик лет пяти, черноволосый, взлохмаченный, запрягал в игрушечные сани кошку. Кошка мяукала, ложилась на спину и царапала своего мучителя. Увидев Захария, мальчик вскочил, подбежал к нему, стал, заложив в рот палец. У него были черные, косо разрезанные глаза, лицо испачкано землей.

– Ты к нам приехал? – спросил мальчик.

– К вам, сыне. Это мой дом.

– Ты наш отец? – В глазенках мальчика вспыхнула радость.

Захарий не посмел сказать «нет», полой халата утер ему лицо.

Догадался, что отец этих детей где-то в отлучке и, видимо, давно – сын его в лицо не знает.

– А где ваша мать?

– Ушла. Вечером придет. Как солнышко станет садиться, так и придет. Ты не уйдешь? – вдруг забеспокоился мальчик.

Захарий снова не смог сказать «нет».

– А мы есть хочем, – сказал мальчик.

– Подождите меня…

Поставив коня на заднем дворе, он пошел на торговище. Как и прежде, у лавок, заваленных товарами, бурлил разный люд. Тут были торговые гости всякого языка: угры, немцы, ляхи, волжские болгары, греки, арабы. Тут можно было купить все – от иглы с мотком ниток до кафтана из златотканого аксамита, от простенького гребешка из рога до воинских доспехов заморской работы, от глиняного горшка до золотых, изукрашенных эмалью кубков и братин, от берестянок с болгарским медом до восточных пряностей…

Разменяв часть золота на привычные ему дирхемы, Захарий купил себе сапоги из крепкой кожи, полотняные русские порты, шелковую рубашку с расшитым цветными нитками воротником, шапку, опушенную мехом бобра, и галицийскую безрукавку. Связав все это в узел, отправился к рядам, где торговали снедью. Взял несколько хлебцев, копченой осетрины, круг сыру, вяленого винограда и берестянку с медом.

Мальчик встретил его веселым щенячьим визгом. Захарий разостлал на траве халат, разложил перед детьми угощение. Сам спустился к Почайной, умылся, потом на заднем дворе переоделся… Дети уплетали сладости. Он смотрел на них и посмеивался… Спросил у мальчика:

– Тебя как зовут, разбойник?

– Федей. – Неожиданно пожаловался:

– На улице меня дразнят: «Половецкий хан». Скажи им, чтобы не дразнили.

«Обличием ты, брат, и верно чистый половец», – подумал Захарий.

– Скажу. А сестру как зовут?

– Она – Ясыня. Она много ревет.

Федя был мальчонка разворотливый. И отвечал, и не забывал цеплять пальцем мед из берестянки, и кидал крошки хлеба курице. Она довольно квохтала, цыплята с писком бегали вокруг, тоже клевали. Ясыня ела вяленый виноград, подбирая по одной ягодке, и была чем-то похожа на цыпленка.

Во двор вошла молодая женщина. В первое мгновение показалось Захарию, что она очень похожа на Фатиму. Но нет… Правда, лицо с заметными скулами, смуглое, глаза продолговатые, волосы иссиня-черные – как у Фатимы, но не похожа… Она словно бы запнулась, остановилась посреди двора, поглядывая то на снедь, то на него. Захарий стал неловко оправдываться:

– Забрел без спросу… Смотрю, дети…

Женщина взяла на руки девочку, устало опустилась на приступок амбара.

Целуя ее в испачканную мордашку, певуче проговорила:

– Ясынька моя маленькая, головушка светлая…

Захарию почему-то казалось, что она должна говорить плохо по-русски.

Его так и подмывало заговорить с ней по-тюркски. Не утерпел, спросил:

– Ты русская?

– Мать моя была половчанкой.

Теперь Захарию стало понятно, почему у нее и у сына такое обличие, почему мальчонку дразнят половецким ханом.

– Умерла недавно моя матушка. – Лицо женщины стало горестным. – Отец еще раньше помер. Муж поплыл в низовья с товарами – убили тати64. Осиротели и мои деточки.

Федя уловил слово «отец», подошел к Захарию и, как Ясыня к матери, сел к нему на колени, подергал за бороду.

– Мама, это наш отец.

– Цыть, глупый! – рассердилась женщина, строго спросила у Захария: – Какое у тебя дело?

– Я не по делу. Это мой дом.

– Как… твой?

– Родился тут. И отец мой тут же родился.

– А-а… Вы купили себе новый…

– Да нет. Ничего мы не покупали, не продавали. Отсюда нас с отцом на веревке увели в половецкий полон. Только что возвратился.

– Ты… ты хочешь… – Женщина встревожилась, поставила девочку на землю.

– Да нет, я не к тому. Я только посмотреть хотел. Живите. – Захарию стало неловко, будто он и в самом деле хотел отобрать родительский дом. – Ну, я пойду.

Федя вцепился в него ручонками.

– Не ходи. – Оглянулся на мать, позвал на помощь: – Не пускай его.

Захарий пожалел, что так бездумно приласкал этого маленького человека, тоскующего по крепким отцовским рукам. Подергал его за нос.

– Я буду приходить к тебе. – Это была еще одна ложь, и на душе стало худо, сказал женщине:

– Прости… По дурости моей…

– А-а, что там… Свои-то в городе есть?

– Нет. Никого нету.

– А каким делом занят?

– Пока никаким. Я же говорю: только что вернулся. Пока что дворской князя при себе держит.

– Жить-то есть где?

– Пока нет. Но я найду. Много ли мне надо?

– Ну, вот что… Желаешь – поживи с нами. Когда что сыщешь, уйдешь. Амбар пустой, спать в нем можешь.

– Спасибо. Я останусь.

– Зови меня Анной.

Дворскому Захарий был не нужен. И он каждый день ходил на торговище.

Не терял надежды найти кого-нибудь из товарищей детских лет. Но где найдешь, если столько лет прошло. Жизнь всех пораскидала. Да и, встретив, как узнаешь? Кто признает в нем, бородатом мужчине, того босоногого Захарку? Присматривал и дело себе. На родной земле надо садиться крепко, навсегда. Дай бог царство небесное Фатиме, ее золото тут очень пригодится.

Оно – ее благословение на новую жизнь. Но с выбором дела он медлил. Вести о неведомых врагах все больше будоражили торговище. Сказывали всякие были и небыли. Чужедальные гости спешили сбыть свое добро и поскорее убраться восвояси… А в Киев собиралось войско. По улицам носились всадники в островерхих шлемах. На низком, пологом берегу Почайной делали новые лодки и смолили старые… Домой Захарий возвращался встревоженным. Немного забывался, забавляя детей Анны. Федя прилип к нему – руками не оторвешь…