Белая борьба на северо-западе России. Том 10 - Сергей Владимирович Волков

лег и, должно быть, уже стал задремывать… Как вдруг вся земля подпрыгнула и железным голосом крикнула на весь мир:

Донн!

Но не было страшно. Мгновенно и радостно я утонул в глубоком, впервые без видений, сне.

Шведы

Повторяю: точных чисел я не помню. Не так давно мы с генералом П.Н. Красновым279 вспоминали эту быль, отошедшую от нас в глубину семи лет, и наши даты значительно разошлись. Но сама-то быль сначала была похожа на прекрасную сказку.

Кто из русских не помнит того волшебного, волнующего чувства, которое испытываешь, увидев утром в окне первый снег, нападавший за ночь! Описать это впечатление в прозе невозможно. А в стихах это сделал с несравненной простотой и красотой Пушкин.

Вот такое же чувство простора, чистоты, свежести и радости я испытывал, когда мы вышли утром на улицу. Был обыкновенный солнечный, прохладный осенний день. Но душа играла и видела все по-своему.

Из дома напротив появилась наша соседка г-жа Д., пожилая и очень мнительная женщина. Поздоровались, обменялись вчерашними впечатлениями. Г-жа Д. все побаивалась, спрашивала, можно ли, по нашему мнению, безопасно пройти в город, к центру.

Мы ее успокаивали. Как вдруг среди нас как-то внезапно оказалась толстая, незнакомая, говорливая баба. Откуда она взялась, я не мог себе представить.

– Идите, идите, – затараторила она, оживленно размахивая руками. – Ничего не бойтесь. Пришли, поскидали большевиков и – никого не трогают!

– Кто пришли-то, милая? – спросил я.

– А шведы пришли, батюшка, шведы. И все так чинно, мирно, благородно, по-хорошему. Шведы, батюшка.

– Откуда же вы узнали, что шведы?

– А как же не узнать? В кожаных куртках все… железные шапки… Большевицкие объявления со стен сдирают. И так-то ругаются, так-то ругаются на большевиков!

– По-шведски ругаются?

– Какое по-шведски! Прямо по-русски, по-матерну, да так, что на ногах не устоишь. Так-то, да разэдак, да эдак-то…

И посыпала, как горохом, самым крутым и крупным сквернословием, каким раньше отличались волжские грузчики и черноморские боцманы и какое ныне так легко встретишь в советской литературе. Ужо очень в задор вошла умиленная баба. Мы трое стояли, не смея глаз поднять друг на друга!

– Говорю вам, шведы!

Отвязались от нее. Пошли дальше. На правом углу Елизаветинской и Багавутовской, около низенького, зеленого, точно игрушечного пулемета, широко расставив ноги, в кожаной куртке и с французским шлемом на голове торчал чистокровный швед Псковской губернии. Был он большой, свежий, плотный, уверенный в себе, грудастый. Его широко расставленные зоркие глаза искрились умом и лукавой улыбкой.

Увидев меня через улицу (на мне было защитного цвета короткое пальто и мохнатая каскетка), он весело мотнул мне головой и крикнул:

– Папаша! Вам бы записаться в армию.

– За тем и иду, – ответил я. – Это где делается?

– А вона. Где каланча. Да поглядите, сзади вас афишка.

Я обернулся. На стене было приклеено белое печатное объявление. Я прочитал, что жителям рекомендуется сдать имеющееся оружие коменданту города, в помещении полиции. Бывшим офицерам предлагается явиться туда же для регистрации.

– Аадно, – сказал я. И не утерпел, чтобы не поточить язык: – А вы сами пскопские будете?

– Мы-то? Пскопские.

– Скобари, значит?

– Это самое. Так нас иногда дражнят.

* * *

Все просторное крыльцо полицейского дома и значительная часть площади были залиты сплошной толпой. Стало немного досадно: не избежать долгого ожидания очереди, а терпения в этот день совсем не было у меня в запасе.

Но я не ждал и трех минут. В дверях показался расторопный, небольшого роста юноша, ловко обтянутый военно-походной формой и ремнями светлой кожи.

– Нет ли здесь господина Куприна? – крикнул он громко.

– Я!

– Будьте добры, пожалуйте за мною.

Он помог мне пробраться через толпу и повел меня какими-то нижними лестницами и коридорами. Меня удивляло и, по правде сказать, немного беспокоило: зачем я мог понадобиться. Совесть моя была совершенно чиста, но в таких случаях невольно делаешь разные возможные предположения. Я же, как ни старался, не мог придумать ни одного.

Он привел меня в просторную полуподвальную комнату. Там сидел за письменным столом веснушчатый молодой хорунжий: что он казак, я угадал по взбитому над левым ухом лихому чубу (казаки его называют «шевелюр», ибо при езде он задорно шевелится). Ходил взад и вперед инженерный офицер в светло-сером пальто. И еще я увидел стоящего в углу моего хорошего знакомого, Иллариона Павловича Кабина, в коричневом френче и желтых шнурованных высоких сапогах, очень бледного, с тревожным, унылым лицом.

Офицер сказал ему:

– Я попрошу вас удалиться в другую комнату и там подождать.

Потом он подошел ко мне. Он был вовсе маленького роста, но полненький и щеголеватый, в своей прежней довоенной саперной форме, весь туго подтянутый, с светло-стальными глазами в очках. Он назвал мне свою фамилию и сказал следующее:

– Я извиняюсь, что вызвал вас по тяжелому и неприятному обстоятельству. Но что делать? На войне, в особенности гражданской, офицеру не приходится выбирать должностей и обязанностей, а делать что прикажут. Я должен вас спросить относительно этого человека. Я заранее уверен, что вы скажете мне только истину. Предупреждаю вас, что каждому вашему показанию я дам безусловную веру. В каких отношениях этот человек, господин Кабин, находился или находится к советскому правительству? Дело в том, что я сейчас держу в руках его жизнь и смерть… Здесь контрразведка.

О, как мне сразу стало легко. Я действительно мог сказать и сказал о Кабине только хорошее.

Да, он был комиссаром по охране Гатчинского дворца и его чудесного музея. Но таким же комиссаром назывались и пришедшие потом на его место граф Зубов и господин Половцев, чьи имена и убеждения выше всяких сомнений. Впоследствии он был комиссаром по собиранию и охранению полковых музеев и очень многое спас от расхищения. Кроме же этого, он всего неделю назад показал себя и порядочным человеком, и хорошим патриотом. В его руки, путем взаимного доверия, попали портфели Великого князя с интимной, домашней перепиской. Боясь обыска, он пришел ко мне за советом: как поступить ему. Так как меня тоже обыскивали не раз, а мешать сюда еще кого-либо третьего мне казалось безрассудным, то я предложил эту корреспонденцию сжечь. Так мы и сделали. Под разными предлогами услали его жену, двух стариков и четырех детей из дома и растопили печку. Ключа не было, пришлось взломать все двадцать четыре прекрасных сафьяновых портфеля и сжечь не только всю переписку, но и тщательно вырезать из углов золототисненые инициалы и короны и бросить их в печку. Согласитесь – поступок не похож