Сталин и писатели Книга четвертая - Бенедикт Сарнов

О том, как тяжело было ему расставаться со своими «сталинистскими» иллюзиями, Симонов рассказал в стихотворении, написанном в феврале—марте 1956 года, но увидевшем свет уже только в новые, постсоветские времена. (При жизни он не мог, да и не пытался его напечатать.)

Редактор просит выстричь прочьИз строчек имя Сталина.Но он не может мне помочьС тем, что в душе оставлено.

Уж тут не до искусства,Плохие ли, хорошие,На то они и чувства —Они к костям приросшие.

Я с ними прошагал войну,Я с ними юность прожил,И лучше я их прокляну,Чем оскверню их ложью.

Доверчивость и слепота —Все так, всего хлебнули,И имя это изо ртаУ нас порой тянули.

Но ведь у каждого из нас —И так оно бывало,Что, слушая его приказ,В глазах слеза стояла.

И с родиной соединив То имя, как судьбу,Шли в бой, душой не покрививДо гроба и в гробу.

И как быть со слезами,Что в трауре знаменномНе кто-нибудь, а самиГлотали мы в Колонном?

Кому легко все это,Тот просто жил, чтоб выжить.Глагола «выстричь» нету!Другой есть, трудный, — выжечь.

Да, много выжечь надо,И вольно ли, невольно,Куда ни ткнешься взглядом —Везде до кости больно.

Но нам на плечи взвалено,На всех нас, без изъятья,—  За Родину, за Сталина! —Разъять на два понятья.

Измерить все, что пройдено,И имя то открытоВзять отодрать от РодиныВезде, где зря пришито.

И этот труд ужасныйПроделает народ,С душой прямой и ясной,Сквозь всё идя вперед!

А строчки — дело совести.По мне — так не спеши,Пусть остаются повестьюОбманутой души.

Стихотворение очень личное, предельно искреннее. Но даже и в нем он не удержался от обязательного казенного словоблудия:

И этот труд ужасныйПроделает народ,С душой прямой и ясной,Сквозь всё идя вперед!

Бледностью, невыразительностью, поэтической беспомощностью (чего стоит одна только строка: «Сквозь всё идя вперед») это четверостишие резко контрастирует с исповедальным, лирическим строем всего стихотворения. Но это — ладно... Видно, считал, что без этого казенного поклона нельзя. Хуже — другое. То, что даже в самой этой своей предельно искренней лирической исповеди он не сумел обойтись без насильственно вколоченного в сознание современников насквозь фальшивого государственного мифа.

Я имею в виду формулу: «За Родину, за Сталина!»

Даже сегодня еще можно услышать, что с этими словами бойцы поднимались в атаку. Шли на смерть и умирали. А поскольку это нередко повторяют и люди старшего поколения, — те, что жили тогда, в те, ныне уже легендарные времена, — многие верят, что так оно на самом деле и было.

На самом деле, однако, ничего подобного не было.

Все мои друзья, прошедшие войну, решительно утверждают, что не только сами никогда не шли в атаку с этими словами, но и ни разу не слышали, чтобы это делал кто-нибудь из их товарищей.

В одном таком разговоре со своим другом-фронтовиком, который даже слегка горячился, доказывая мне, что ничего похожего в натуре никогда не было, я примирительно сказал:

— Я понимаю, ты не кричал, подымаясь в атаку: «За Родину, за Сталина!» Твои бойцы, а также другие командиры взводов и рот, наверно, тоже этого не делали. Но политруки-то небось кричали? Им велено было так кричать, они и кричали.

— Нет, — упрямо покачал он головой. — И политруки не кричали. Если ты хочешь знать, что в таких случаях делали и что кричали политруки, прочти стихотворение Слуцкого «Как делают стихи».

Стихотворение это я хорошо знал, но послушался, перечитал его.

Прочитайте его и вы:

Стих встает, как солдат. Нет. Он — как политрук,что обязан возглавить бросок,отрывая от двух обмороженных рукЗемлю (всю), глину (всю), весь песок.

Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,как славяне и как елдаши.Вспоминают про избы, про жен, про лошат.Он-то встал, а кругом ни души.

И тогда политрук — впрочем, что же я вамговорю, — стих — хватает наган,Бьет слова рукояткою по головам,сапогом бьет слова по ногам.

И слова из словесных окопов встают,выползают из-под словаря,и бегут за стихом, и при этом — поют,мироздание все матеря.

И, хватаясь (зачеркнутые) за живот, умирают, смирны и тихи.Вот как роту в атаку подъемлют, и воткак слагают стихи.

Знал ли всё это Симонов?

Наверно, знал. Не мог не знать. Но это знание не входило в его собственный опыт.

Войну он прошел специальным корреспондентом «Красной Звезды», полковником. А мой товарищ, который, горячась, упрямо убеждал меня, что, идя в атаку, «За Родину, за Сталина» никто не кричал, был сперва рядовым, потом — лейтенантом, командиром роты.

Да и у Слуцкого, который кончил войну майором, тоже был другой, не тот, что у Симонова, военный опыт.

Но вот как коснулся этой темы и как решил ее другой поэт, военный опыт которого был скорее сродни симоновскому.

Читая опубликованные недавно «Рабочие тетради» А.Т. Твардовского, я наткнулся там на такую заготовку к «Теркину на том свете»:

► ...Встреча Теркина на том свете с Верховным

(—  Умер за меня?

— Нет, товарищ Сталин. За себя скорее.

— Но ведь кричал: «За Родину, за Сталина»?

— Как сказать, кричал больше матом.)

Так этот замысел блеснул ему впервые. На следующей же странице «Рабочих тетрадей» он получил некоторое развитие. Родилось четверостишие:

Уж кому-кому не знать,Как не нам, солдатам,Что ходить случалось в бойЧаще — просто — с матом.

Спустя еще несколько страниц на свет явился уже целый стихотворный отрывок, в который отлился этот первоначальный набросок:

Тот, кто службе жизнь твоюПридал безвозмездно,За кого ты пал в бою,Как тебе известно.

Теркин вскинул бровь и вкосьПоглядел вполвзглядаИ устало молвил:Брось, Я прошу, не надо.

— Почему же? А печать?Не забыл, вояка,Что ты должен был кричать,Как ходил в атаку?

—  Знаешь, лучше умолчим,Лучше без огласки.На том свете нет причинДля такой подкраски.

Нам ли, друг, не знать с тобой,Грамотные оба,Что в бою, — на то он бой —Слов подбор особый.

И вступали там в права,Вот как были кстати,Чаще прочих те слова,Что не для печати.

На том свете и в самом деле уже нет причин врать, приукрашивать, подкрашивать реальность. Но, видать, остаются еще причины, чтобы кой о чем умолчать, кое-что до поры не предавать огласке.

По этой ли причине или по другой какой, но в окончательном тексте «Теркина на том свете» разговор этот выглядит гораздо бледнее, даже, я бы сказал, туманнее, чем в первоначальном своем виде:

— Тот, кто в этот комбинат

Нас послал с тобою.С чьим ты именем, солдат,Пал на поле боя.

Сам не помнишь? Так печатьДонесет до внуков,Что ты должен был кричать.Встав с гранатой. Ну-ка?

— Без печати нам с тобойЗнато-перезнато,Что в бою — на то он бой —Лишних слов не надо;

Что вступают там в праваИ бывают кстатиБольше прочих те слова,Что не для печати...

Даже и на том свете не решается герой Твардовского (или сам автор не разрешает ему, или его — автора — «внутренний редактор») сказать то, что ему хотелось, с той прямотой, с какой он говорил об этом в первом авторском замысле. Тут говорит он это не в глаза самому Сталину, власть которого распространяется и на тот свет, хотя в описываемые времена он вроде еще жив (жив, но в то же время как бы и мертв — поистине жуткий образ), — а всего лишь фронтовому другу, который служит ему путеводителем по «тому свету». Да и говорит не так прямо, как это сперва было замыслено автором, а довольно-таки уклончиво.