Распутин - Иван Наживин

— И-и, барышня, как еще живы мы с этими идолами остались! Уж так-то в Москве бились, так-то мучились…

Начался тот радостный галдеж, который всегда поднимается в таких случаях: никто не слушает, все говорят, и счастливое выражение лиц, звуки голоса, радостные жесты заменяют смысл слов.

— Ну вот что, брат, уборки тут будет на неделю… — сказал Алексей вестовому. — Так ты уж лучше нам сперва как самоварчик наладь. А?

— Слушаю, вашскородь… Сею минутую…

— А вы знаете, Галочка, Гриша здесь, арестован… — сказал Алексей, когда вестовой вышел. — Что-то вроде комиссара…

— Вы должны непременно спасти его! — всплеснув в ужасе руками — она знала уже, чем это пахнет, — живо сказала Галочка. — Вы же знаете, что он не из дурных побуждений, а из простого фантазерства…

— Я не могу в это дело вмешиваться… — сказал Алексей. — Военный суд отнесется внимательно…

— Приказали передать вашскородию… — сказал, входя, вестовой с запиской.

— Что там такое? А-а… Ну, ты можешь идти… — сказал он солдату. — Это от Гриши… Желает переговорить…

— Конечно, надо выслушать…

— Не совсем это ловко, но… Только непременно в вашем присутствии…

— Хорошо, хорошо… — сказали Сомовы вперебой. Алексей написал коротенькую записку и крикнул:

— Ефимов! Начальнику караула… — добавил он, когда вестовой вошел.

— Нет, не они виноваты, а мы, их наставники… — задумчиво сказал Андрей Иванович. — И не могу даже по совести сказать, что проектированный нами дом был плох, нет, но материал-то, да и строители, оказались из рук вон…

— Ну, это мы потом разберем, — сказала Лидия Ивановна. — А теперь давайте пособим Марфе хоть немножко порядок тут навести… Ведь можно же такое свинство устроить!.. Нет, бумаги можно в уголок сложить, Марфа, — может быть, начальству понадобятся, а ты вот давай получше какие стулья к столу отбери…

Дверь отворилась, и на пороге в сопровождении часового показался Гриша.

— Можешь идти… — сказал Алексей часовому и, когда тот вышел, сказал брату: — Наедине я не могу принять вас…

— Я ничего не имею против присутствия… ваших друзей… — смущенно отвечал Гриша.

— Стыдно, Гриша… — сказала Галочка, подходя к нему. — Нас ты так обижать не должен… Здравствуй, милый… Алексей, оставьте, голубчик, официальный тон — давайте поговорим по-человечески…

— Что… вы хотели сказать мне? — избегая смотреть на брата, спросил Алексей.

— Я знаю, что меня ждет расстрел… — с усилием заговорил Гриша. — Но, умирая, я, думаю, имею право сказать, что… что… я совсем не то, за что меня считают… Если меня ослепила… мечта… если я ошибся… я искупить свой грех согласен, но… их преступления… Нет! Все это я проклинаю и ненавижу не меньше вас…

— То есть… позволь… я не понимаю… — с удивлением проговорил Алексей. — Ты, что же, не веришь больше во всю эту чепуху? Ты не с ними?

— Нет, нет, я не с ними! — в глубоком волнении выговорил Гриша. — С ними нельзя быть никому, в ком хоть немножко живо человеческое сердце…

— А-а… В таком случае — здравствуй, милый мой Гришук! — радостно взволнованный, проговорил Алексей. — Ты меня воскресил, мальчик!

Братья горячо обнялись.

— Только одного боюсь я, — пробормотал Гриша, — это чтобы не подумали, что я таким образом жизнь свою спасаю…

— Ну, с этой стороны ты можешь быть спокоен… — сказал Алексей. — Мы все знаем, что братишка мой может накуролесить, но лгать, мы знаем, он не будет…

— Но как же ты похудел! Как изменился! — проговорила Галочка. — Да ты здоров ли?

— Здоров, но измучен… — отвечал Гриша, и вдруг губы его запрыгали. — Боже мой, что это был за ужас! Они не оставили не оплеванным ни одного уголка души… Они затоптали грязными сапогами все святое на земле. Они и знать не хотят, что есть на земле красота, чистота, невинность, закон, правда, сердце… Мы мечтали о светлой веси Господней, а попали в стадо разъяренных зверей. Пусть мы пред ними виноваты, но все же невозможно, невозможно, будучи человеком, проделывать то, что проделывают с легким сердцем они… И если бы я только мог пойти с вами против торжествующего страшного Зверя этого!

— Да почему же ты этого не можешь? — спросил Алексей. — Это вот мы бросим… — сказал он, срывая красный лоскут с рукава брата, — а завтра Галочка нашьет тебе наш трехцветный угол…

— Но ведь и по глазам меня не примут… — сказал Гриша.

— Ну, мы в этом отношении не так уж строги! — засмеялся Алексей. — У нас есть в строю и безрукие офицеры, а искалечены мы почти все…

— Эх, кабы только все поскорее так пришли в себя! — тяжело вздохнула Лидия Ивановна. — Ну вот никак, никак не могу понять, что это с людьми сделалось… Правда, наша Марфа говорит, что без нечистого тут не обошлось… А ты, Андрей Иванович, сходил бы, пока Марфа тут прибирает, за нашими съестными припасами, — хоть и не мудрящи они, а все лучше, чем ничего…

— Сейчас, сейчас…

В большие окна кротко смотрели тихие сумерки. Город утихал. Марфа, не обращая никакого внимания на то, что происходило около нее, усердно приводила все в порядок. И где-то неподалеку послышалась тихая хоровая песня солдатская — так поют русские люди около огонька, далеко от дома, который они увидят не скоро, а может быть, и никогда…

XXVI

ОДИН ИЗ СПАСИТЕЛЕЙ

«Красный Харьков пал», — с привычным актерским пафосом возвестили большевистские газеты, как будто это был не простой провинциальный город, а какой-то страшный Гибралтар. Деморализованные, совершенно равнодушные к тому, что они делают, полки их потянулись в беспорядке на север, по пятам преследуемые добровольцами. А Харьковцы, обессиленные, подавленные, еще не верящие своему освобождению от страшного кошмара, толпами ходили смотреть чрезвычайку, где все эти бесконечные месяцы свирепствовал какой-то явный психопат, где сдирали с людей живьем кожу, поджаривали их ноги на угольях, сажали их, как кроликов, в маленькие клетки и кормили сырыми мозгами расстрелянных товарищей их. И когда подходили добровольцы, всем казалось, что как только это кончится, так жизнь закипит в городе ключом, как в старину. Но вот красные ушли, а жизнь не только не налаживалась, а продолжала разлагаться все дальше и дальше: до такой степени обессилены и обездушены были все эти сотни тысяч людей…

В Харьков должен был приехать главнокомандующий Добровольческой армией и начальник края генерал Гай-Гаевский, слава о веселых подвигах которого уже широко распространилась повсюду. К назначенному часу к запакощенному большевиками и только с трудом отчищенному теперь вокзалу, гремя звуками оркестра, прошли войска, сопровождаемые толпами народа, многочисленные депутации от города, земства, кооперативных организаций, университета, рабочих, подгородных волостей. Почетным караулом марковского полка, выставленным на перроне, командовал поручик Григорий Львов, недавний Гриша…

Последняя суета на широкой, чисто выметенной платформе улеглась. В строгом порядке разместились депутации с хлебом-солью и с адресами. Ярким веселым пятном выделялась из серо-черной толпы их небольшая группа женщин и девушек в светлых платьях, с букетами цветов в руках. На ярко отчищенных трубах оркестра почетного караула весело, празднично горели блестящие зайчики. И все, с нетерпением вытягивая шеи, смотрели туда, откуда должен был показаться поезд главнокомандующего.

И вот в солнечной утренней тишине отдыхающего от страшного погрома города послышался свисток паровоза. Все засуетилось, подтянулось и замерло. Где-то неподалеку вспыхнуло дружное горячее ура — то на последнем перед вокзалом переезде огромной толпой встретили главнокомандующего рабочие. Шум поезда все усиливался, и вот под густым султаном дыма, красиво накренившись слегка набок, он быстро выплыл из-за закругления и плавно подкатился к вокзалу, играя и щелкая на ветру трехцветными флагами, которыми был разукрашен весь паровоз.

Поезд остановился.

Глубокая торжественная тишина.

— Смирна-а-а-а! — прозвенел в тишине голос Гриши. — На краул!

Железно лязгнули винтовки, и сотня молодых сильных рук впилась в холодные стволы и окаменела.

Где-то в поезде раздался веселый женский визг, отдаленный взрыв хохота, но — никто не показывался. Прошла еще минута, две — опять никого. Все начали смущенно переглядываться.

И вдруг в темной раме одного окна вагона, как раз против городской и университетской депутации, выставилось безобразное толстое лицо главнокомандующего. Одно мгновение он бессмысленно осматривал своими пьяными заплывшими глазками переполненную людьми платформу, а потом сдержанно икнул и пьяным, хрипло генеральским басом крикнул профессорам и думцам: