Фельдмаршал Румянцев - Виктор Петелин

Румянцев давно знал Ступишина, верил ему и хотел ему, верному сподвижнику, раскрыть свою душу, хотя откровенность и не была принята в те времена.

– А пуще непогоды не дают мне покоя раны душевные, – продолжал Румянцев. – Своеручное письмо ее императорского величества я получил, чувствую премного отрады от слов и милостей ее, но боль душевная, какую я испытал, возвращаясь сюда через Дунай, никак не покидает меня. И знаю, что так поступить я вынужден был сложившимися обстоятельствами, знаю, что большего достигнуть не было возможностей, а душа болит… Вы слышали, какой крик подняли в Петербурге?

– И не только в Петербурге, ваше сиятельство, но и в Берлине, Париже, Вене и других европейских дворах. Стокгольм, говорят, тоже храбрится и пыжится. Но скажу я вам, ваше сиятельство, что злословия недоброхотов все равно не избежать, что бы вы ни делали. Слишком заметная фигура, а потому завистников много. А возвращаться с той стороны нужно было рано или поздно. Но вернулись-то мы по собственной воле, трижды разгромив неприятеля. Так что вернулись победителями, а теперь пусть он сюда сунется.

Ступишин говорил слова, которые лучше всяких лекарств воздействовали на больную от уязвленного самолюбия душу познавшего славу фельдмаршала. Сколько раз он думал об этом, но с такой простотой и откровенностью впервые слышал столь утешающие его слова. А Ступишин, почувствовав, что его слова чуточку облегчили душу дорогого ему человека, деловито продолжал:

– И то сказать, ваше сиятельство… Ведь до вас всегда мы уходили в конце каждой кампании на зимние квартиры. А теперь? Уже в первую кампанию вы поставили твердую ногу на берегу дунайском, распределив посты так, что каждый корпус, пребывая сам на зимних квартирах, мог в любую минуту дать отпор в случае неприятельского нападения…

«Господи! Какой бальзам он льет мне на душу! Хоть один человек оценил мою новизну…» – мелькнуло у Румянцева.

– …Так что мы не начинали военные действия с прежнего пункта зимних квартир, а и на зимних квартирах продолжали удерживать перед этим завоеванную территорию. Не только в Кагуле и Ларге мы его разбили, но и тут…

– Как жаль, что вы уходите от меня! Конечно, я отправлю ваш рапорт в Петербург. Вы прекрасно понимаете меня, не зря, значит, так много прослужили вместе. Кагул, Кагул, – вздохнул Румянцев. – Вот и всемилостивейшая императрица вспоминает Кагул… Кагульская победа подлинно одержана с малым числом людей над превосходным. Но в октябре 1771 года низвержение неприятельского оружия было куда знаменитее. Сияние действия под Тульчей, Исакчей, Бабадагом и Бухарестом всячески затемнено. Хотя следствием оных побед стало прекращение дальнейших военных действий и начало мирных переговоров. И это понятно, потому что неприятель в упомянутых сражениях потерял всю многочисленную артиллерию, так что теперь пушки, что мы берем, все вылиты в 1772 году.

– Если бы войну выигрывали полководцы и их войска, ваше сиятельство, то мы давно бы праздновали победу и мир. Даже во время нашей недавней экспедиции неприятель потерял не меньше двадцати пяти тысяч человек. А сколько снаряжения мы захватили! В том-то и дело, что упорство его на переговорах не есть упование на оружие, но на те страны, которые ему упасть не дают. А как только начинает падать, то тут же подъемлют. Вот в их-то столицах больше всего и злословят сейчас…

– Верно, верно, Алексей Алексеевич! Сколько уж раз я думал об этих наших недоброхотах! Мешаем им полновластно господствовать в Европе, вот они и злобствуют… Ну, может, хоть теперь в Петербурге поймут, что нельзя в такую экспедицию посылать тринадцатитысячный корпус для того, чтобы разбить верховного визиря в Шумле с его многочисленным войском, которое может в любое время быть подкреплено из Варны, Адрианополя и даже Константинополя… А сколько раз я писал в Петербург о неудобствах, в которые приведена была наша пехота и кавалерия! Но там ничего и не сделано до сих пор. А сколько раз я докладывал, что нынешний способ комплектования армии – поздний привод рекрутов – не подкрепляет, а обременяет армию!

Румянцев подтянулся на кровати и лег повыше на подушках. Ступишин воспользовался минутной передышкой и, хорошо зная заветные мысли главнокомандующего, сказал:

– И как в Петербурге не понимают, что этих неучей, толпой к армии приходящих, нужно охранять и учить, а для этого необходимо расходовать опытных служащих! Вот потому-то, ваше сиятельство, и не пополняется наша армия, хотя рекрутские наборы каждый год ведутся.

– То проделки моих недоброжелателей в Петербурге! – словно обрадовался Румянцев: опять верный друг и сподвижник угадал его давние мысли. – За пять лет сряду на таком посту нажил я много завистников и недоброжелателей. Если б вы знали, какими новоизобретениями они пользуются, чтобы опровергнуть мои мысли и предложения! Идут даже на прямую фальсификацию, показывая счет войска на бумаге вовсе не такой, какой есть на самом деле. И тем ставят меня в ложное положение при исполнении непреодолимых обстоятельств: либо неготовым, либо неискусным, вот как с этой Задунайской экспедицией…

– Против турецких крепостей невозможно с малыми силами сражаться. Другое дело в поле, тут мы всегда их побеждали, – сказал Ступишин.

– Не отказывался я никогда действовать с малыми силами. Но почему-то только у меня так получается вторую уж войну…

– А все-таки, ваше сиятельство, нет храбрее русского солдата, особенно если с ним по-человечески обходиться, тут он готов гору своротить, – задумчиво сказал Ступишин, словно вспомнив, как совсем недавно Румянцев, отрезанный от главных сил своей армии, чуть было не попал в плен к туркам, да спасли его солдаты.

– Храбрость, конечно, заменяет во многих случаях недостаток числа, – продолжал развивать свои мысли Румянцев. – Это могло бы стать непременным правилом, если бы сей редкий талант души врожден был каждому. Но помните, как побежали наши с Нагорного редута, достигнув уже его вершины? Вот почему некоторые генералы, собираясь на поиск, мерят свои силы числом, а не мужеством да уменьем солдатским.

– А что вы предполагаете успеть еще в этом году, ваше сиятельство? Может, мне не придется участвовать в последних битвах, но хочется знать о ваших планах, – спросил Ступишин.

– Конечно, попробуем еще раз сходить за Дунай, если турки здесь не возьмут верха над нами… Вы знаете, что я всегда оборону на своем берегу так прочил, чтоб удобнее было производить всякий поиск на супротивной стороне. Так что, возвратившись из Задунайской экспедиции, я помышлял не об одной лишь обороне, но и о действиях наступательных. Доказательством тому может служить удержание замка Гирсовского на супротивном берегу, который опорной базой нам послужит. Сей важный пост поручил я теперь Суворову. Уж дважды неприятель устремлял свой поиск против замка, но не отваживался вступить в близкий бой. А за Дунаем, в Бабадаге, барон Унгерн свой пост установил. Оттуда он может быстро перейти в Измаил, и я могу усилить всякое его действие. Лишь граф Салтыков никак ни на что не отважится. Он, пожалуй, на все мои предложения совершить поиск за Дунай находит отговорки: опасно, говорит, у турок войска много… Вот такой у нас командующий в Верхней Валахии. А поделать с ним ничего не могу: сильная рука у него при дворе… Жаль, что вы, Алексей Алексеевич, уходите, хорошим помощником мне были. Жаль…