Сборник фантастики. Золотой фонд - Амброз Бирс

В зале поднялась суматоха: кто-то вскрикнул, две дамы из первого ряда упали в обморок, а те, кто находился на сцене, норовили последовать в оркестровую яму вслед за председателем. В какой-то момент возникла опасность общей паники. Профессор Челленджер поднял руки, чтобы успокоить поднявшееся волнение, но это движение испугало животное рядом с ним. Его странная шаль внезапно развернулась, раскрылась и превратилась в пару кожистых крыльев. Хозяин схватил существо за ноги, но было уже слишком поздно. Оно соскользнуло со своего насеста и принялось медленно кружить по Куинс-Холлу, сухо шелестя своими десятифутовыми крыльями. По всему помещению распространился удушливый гнилостный запах. Крики публики с балконов, испуганной близостью горящих глаз и смертоносного клюва, привели чудовище в бешенство. Оно принялось летать все быстрее, ударяясь о стены и люстры в слепой безумной панике. «Окно! Ради всего святого, закройте окно!» – дико закричал профессор со сцены, подскакивая на месте и в отчаянии заламывая руки. Увы, его предупреждение слишком запоздало! Тут же свирепое создание, с силой ударяясь о стены, как гигантский мотылек, бьющийся под абажуром лампы, нашло спасительный проем, протиснуло в него свое громадное тело и скрылось. Профессор Челленджер рухнул в кресло, закрыв лицо руками, а по всему залу прокатился общий вздох облегчения, когда стало понятно, что инцидент на этом исчерпан.

А потом… Практически невозможно описать то, что началось потом, когда полный восторг сторонников профессора и бурная реакция его противников слились воедино в мощную волну, которая, поднявшись в дальнем конце зала и набирая силы по мере продвижения, прокатилась через оркестровую яму, захлестнула сцену и подхватила четверых героев на свой гребень. (Хорошо сказано, Мак!) Если ранее публика была несправедлива к исследователям, то теперь она постаралась восполнить это в полной мере. Все повскакивали со своих мест, все куда-то двигались, кричали и жестикулировали. Четверых путешественников окружала плотная группа возбужденных мужчин, и сотня голосов требовала: «Качать их! Качать их!» В следующее мгновение четыре фигуры взмыли в воздух над головами восторженных зрителей. Напрасно они пытались сопротивляться: спуститься вниз со своего почетного места на руках публики было просто невозможно. «На Риджент-стрит! На Риджент-стрит!» – раздались новые голоса. В толпе стало заметно некоторое направленное движение, и вскоре поток людей медленно двинулся к выходу, унося этих четверых на своих плечах.

А на улице, где ожидало еще не менее ста тысяч, царило нечто невообразимое. Люди толпились от тыльной стороны отеля «Лэнгхем» до Оксфорд-серкес. Появление четверых отважных путешественников, поднятых на руки высоко над головами в ярком свете уличных электрических фонарей, было встречено общим одобрительным ревом. Кто-то закричал: «Процессия! Процессия!» Сомкнутым строем, блокируя боковые улицы, толпа двинулась вперед по направлению к Риджент-стрит, Пэлл-Мэлл, Сент-Джеймс-стрит и Пиккадилли. Все движение в центральной части Лондона было перекрыто, и впоследствии сообщалось о множестве стычек между демонстрантами с одной стороны и полицейскими и водителями такси – с другой.

Только около полуночи четверо искателей приключений были наконец отпущены неподалеку от квартиры лорда Джона Рокстона в Олбани, тогда как разбушевавшаяся толпа, распевавшая хором «Они такие славные парни», закончила гимном «Боже, храни короля». Вот как завершился самый удивительный за последнее время вечер в Лондоне».

Так написал об этом мой друг Макдон, и можно сказать, что рассказ его, несмотря на некоторую цветистость слога, довольно точно отражает происшедшие события. Что же касается главного события, то оно оказалось полной неожиданностью для публики, но, конечно, не для нас. Читатель, возможно, помнит, как я встретил лорда Джона Рокстона, когда он в своем защитном кринолине отправлялся, чтобы принести профессору Челленджеру «дьявольского птенчика», как он сам его тогда назвал. Я также намекал на трудности, которые вызвал у нас багаж профессора, когда мы покидали плато, и, если бы я описывал наш путь назад, я мог бы многое поведать о тех проблемах, с которыми мы столкнулись, чтобы с помощью гнилой рыбы утолить ненасытный аппетит нашего нового неприятного попутчика. Если я умолчал об этом ранее, то только из-за горячего желания профессора, чтобы ни малейший слух о привезенном нами неоспоримом аргументе не мог просочиться до наступления момента, когда нужно будет опровергнуть любые доводы противника.

Пару слов о судьбе лондонского птеродактиля. По этому вопросу точно ничего не известно. Есть свидетельства двух перепуганных женщин о том, что он сидел на крыше Куинс-Холла и оставался там в течение нескольких часов, напоминая собой какую-то дьявольскую статую. На следующий день в вечерних газетах появилось сообщение, что рядовой Колдстримского гвардейского полка Майлс, стоявший на часах возле Мальборо-Хаус[33], самовольно покинул свой пост и предстал за это перед судом военного трибунала. Суд не принял объяснений рядового Майлса, утверждавшего, что он уронил винтовку и бросился наутек по Мэлл[34], потому что, подняв глаза, внезапно увидел на фоне луны самого дьявола; а ведь это происшествие могло иметь самое непосредственное отношение к нашему вопросу. Еще одним свидетельством очевидцев, которое мне удалось обнаружить, была запись в вахтенном журнале парохода «Фрисланд», совершающего регулярные рейсы между Голландией и Америкой. Там утверждается, что в девять часов утра на следующее утро, когда маяк Старт-Поинт находился в десяти милях от них по правому борту, их обогнало нечто среднее между летающим козлом и гигантской летучей мышью, двигавшееся с огромной скоростью на юго-запад. Если инстинкт вел его на родину в правильном направлении, можно не сомневаться, что последний европейский птеродактиль нашел свою гибель где-то в водах Атлантики.

А что же моя несравненная Глэдис? Глэдис, именем которой было названо таинственное озеро, теперь переименованное в Центральное, поскольку эта женщина никогда не получит от меня шанса на бессмертие. С другой стороны, разве сам я раньше не ощущал жесткость ее натуры? Разве не чувствовал, даже с гордостью повинуясь ее прихотям, что любовь, которая может толкнуть дорогого человека на гибель или угрожает его жизни, немногого стоит? Разве в своих самых сокровенных мыслях, с которыми я постоянно боролся, я не видел, что за внешней красотой прячется эгоизм и непостоянство души? Разве не замечал, что Глэдис тянется к героическим и благородным личностям не ради них самих, а ради той славы, отблески которой могут упасть и на нее, без всяких усилий и жертв с ее стороны? Или же все эти наблюдения были теми самыми мудрыми мыслями, которые так часто приходят слишком поздно? Это был тяжелый жизненный удар, и я почувствовал, что становлюсь циником. Но когда я пишу это, прошла уже неделя, за это время у нас произошел один важный разговор с лордом Джоном Рокстоном, и – что ж, в конце концов, все могло быть и значительно хуже.