Игра престолов - Джордж Мартин

— Валирийская сталь, — провозгласил Джон торжественно, пытаясь показать подобающие случаю довольство и гордость.

— А знаешь, что было с тем человеком, который сделал бритву из валирийской стали? — спросил Жаба. — Слушай — он отрезал себе голову, пытаясь побриться!

Пип ухмыльнулся:

— Ночному Дозору тысячи лет. Однако не сомневаюсь, что наш лорд Сноу первым среди братьев отмечен за то, что сжег башню лорда-командующего.

Все захохотали. Даже Джону пришлось улыбнуться. Учиненный им пожар, конечно, не мог уничтожить внушительную каменную твердыню, однако огонь повредил палаты на двух верхних этажах, которые занимал Старый Медведь. Случившаяся беда никого особо не волновала, поскольку в огне погиб полный убийственных намерений труп Отора.

Другой мертвяк — однорукий, тот, что был прежде Яфером Флауэрсом, — был изрублен в куски дюжиной мечей… но лишь после того, как он убил сира Джареми Риккера и еще четверых. Сир Джареми уже заканчивал дело, сняв с покойника голову, но тем не менее погиб, когда уже обезглавленный труп, вытащив из ножен собственный кинжал Риккера, вонзил его в нутро дозорного. Сила и отвага не помогали против врага, который не падал потому, что был уже мертв; даже оружие и броня не предоставляли надежной защиты.

Эта мрачная мысль еще больше испортила настроение Джона.

— Мне надо еще переговорить с Хобом относительно обеда Старого Медведя, — объявил он отрывисто, опуская Длинный Коготь в ножны. Друзья хотели ему добра, но ничего не понимали. Это не их вина. Им не пришлось стоять перед Отором, они не видели бледный свет синих мертвых глаз, не ощущали своей кожей холодное прикосновение черных мертвых пальцев. Не знали они и о войне, начинавшейся в Приречье. Разве могут они понять? Джон резко отвернулся и мрачно зашагал прочь. Пип окликнул его, но Джон не обратил на него внимания.

После пожара он переселился обратно в свою старую каморку в обрушившейся башне Хардина. Призрак дремал, свернувшись клубком возле двери, но, заслышав шаги Джона, поднял голову. Красные глаза лютоволка казались темнее гранатов, в них ощущалась свойственная человеку мудрость. Джон пригнулся, почесал волка за ухом и показал на рукоять меча:

— Смотри — это ты.

Призрак обнюхал свое резное подобие, попытался лизнуть камень. Джон улыбнулся.

— Эта честь принадлежит тебе, — сказал он волку… и вдруг вспомнил, как нашел его в тот день в поздних летних снегах. Они уже направились прочь с остальными щенками, но Джон услышал писк и вернулся назад. Тут-то он и нашелся, белый мех скрывал щенка среди сугробов. Он был совсем один, подумал Джон. Один, в стороне от всех остальных. Он был не похож на других, поэтому его и прогнали.

— Джон? — Он поглядел вверх. Сэм Тарли нервно покачивался на пятках. Щеки его покраснели, тяжелый меховой плащ явно годился для предстоящей зимы.

— Сэм, — Джон встал, — что случилось? Или ты тоже хочешь увидеть меч? — Если знали все остальные, значит, о Когте известно и Сэму.

Толстяк качнул головой.

— Я был наследником клинка своего отца, — сказал он скорбно. — Его имя — Губитель Сердец, лорд Рендил несколько раз давал мне его подержать, только я всегда пугался. Он тоже был из валирийской стали, прекрасной, но настолько острой, что я опасался ранить кого-нибудь из сестер. Теперь им владеет Дикон. — Он вытер потные руки о плащ. — Я… я… мейстер Эйемон хочет видеть тебя.

Менять повязку было еще рано. Джон подозрительно нахмурился.

— Почему? — спросил он. Сэм казался несчастным. Этого было достаточно.

— Ты сказал ему? — сердито спросил Джон. — Ты признался ему в том, что все рассказал мне?

— Я… он… Джон, я не хотел этого… но он спросил… я хочу сказать… я думаю, он знал; он видит вещи, как никто другой…

— Но мейстер Эйемон слеп, — с недовольством подчеркнул Джон. — Я сам найду путь.

Затрясшийся Сэм, открыв рот, остался на месте. Мейстер Эйемон находился в птичнике и кормил ворон. С ним был Клидос с ведерком нарезанного мяса, они неторопливо переходили от клетки к клетке.

— Сэм сказал, что вы хотели видеть меня?

Мейстер кивнул:

— Действительно. Клидос, передай Джону ведерко, быть может, он будет настолько добр, что поможет мне.

Горбатый брат с розовыми глазами передал Джону ведерко и заторопился вниз по лестнице.

— Бросай мясо в клетки, — велел Эйемон. — Птицы сделают все остальное.

Джон переложил ведерко в правую руку, запустив левую в окровавленное содержимое. Вороны, шумно перекрикиваясь, жались к решетке, ударяя по металлу черными как ночь крыльями и клювами. Мясо порезали на куски толщиной в палец. Наполнив кулак, он бросил красную плоть в клетки, и ссоры сделались жарче. Полетели перья, когда две крупные птицы схватились из-за куска. Джон торопливо набрал вторую горсть и швырнул мясо в клетку.

— А ворон лорда Мормонта любит фрукты и зерно.

— Редкая птица, — сказал ему мейстер. — Вообще-то вороны едят зерно, но предпочитают мясо. Оно придает им силу, к тому же птицам приятен вкус крови. В этом они похожи на людей… Ты, наверное, не знаешь, что, подобно людям, вороны не похожи друг на друга…

Джону нечего было ответить. Он разбрасывал мясо, гадая, зачем его вызвали. Старик скажет все сам, когда сочтет нужным. Мейстер Эйемон не из тех, кого можно торопить.

— Голубей и горлиц тоже можно было бы приучить носить письма, — продолжил мейстер. — Но ворон сильнее. Крупная, отважная и умная птица способна отбиться от ястребов… Но вороны черны пером и едят мертвечину, а посему некоторые люди испытывают к ним отвращение. Бейелор Благочестивый попытался заменить воронов голубями, ты слыхал об этом? — Мейстер обратил свои бельма к Джону и улыбнулся:

— Ночной Дозор предпочитает воронов.

Пальцы Джона опустились в ведерко, вся ладонь до запястья была в крови.

— Дайвин утверждает, что одичалые зовут нас ворунами, — сказал он неуверенным голосом.

— Воруна — бедная родственница вурона. Птицы эти — как нищие в черном, ненавистные и непонятные.

Джону самому хотелось бы понять, о чем говорит Эйемон и почему. Какое ему дело до воронов и голубей? Если старик хочет что-то сказать ему, почему нельзя это сделать просто И прямо?

— Джон, ты никогда не думал, почему братья Ночного Дозора не вправе заводить жен и детей? — спросил мейстер Эйемон.

Джон пожал плечами.

— Нет, — ответил он, разбрасывая мясо. Пальцы его левой руки стали липкими от крови, правую пронизывала пульсирующая боль от тяжести ведра.

— Это для того, чтобы они не могли любить, — ответил старик. — Потому что любовь способна погубить честь, убить чувство долга.