Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Внутренняя война – это ничего. Вот война против чужих – трудное дело для души (это говорит один командарм Красной армии). Я Вам, товарищ, прямо скажу, русского бить легче: народу у нас много, хозяйство у нас плохое – ну, сожгут деревню, чего она стоит? Она бы и сама сгорела бы в свой срок. И, вообще, это наше внутреннее дело, вроде маневров, для науки, так сказать. А вот, когда я в начале той войны попал в Пруссию, - Боже, до чего мне было жалко тамошний народ, деревни ихние, города и, вообще, хозяйство. Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине – тошнота. Когда меня ранили, так я почти рад был, до того тяжело смотреть на безобразие жизни.

Это говорит человек по-своему гуманный; он хорошо относится к своим солдатам, они, видимо, уважают и даже любят его”.

Ещё раз повторим, что запрещённые вещи относятся не к тому времени, когда они были написаны, а к тому времени, когда они выходят на свет. Это произведение вышло семьдесят лет спустя в 1991 году, и оно именно было рассчитано на читателя 1991 года.

Человек, который взялся ему, мёртвому, возражать, оказался живой – Борис Можаев (маленький, маленький деревенщик), автор повести “О Федоре Кузькине”. Его возражение тоже опубликовали в том же журнале “Я теряюсь…” - и он действительно растерялся, то есть, возражение очень слабое.

После этого, как сказал бы Блок, нам становится “беспощадно ясно”, что приходит какая-то совсем другая эпоха.

Придётся вернуться назад на двести лет и вспомнить, когда начиналась литература. Она началась тогда, когда Господь сдвинул светильник Свой с его места, как наказание за петровщину, а светильник – это Церковь (Апок.гл.2). После этого литература взяла на себя другую миссию – косноязычное взывание к правде. До этого литература была служанкой: служанкой проповеди, служанкой полемики, служанкой истории, служанкой исторической повести, как “Слово о полку Игореве”; потом она стала переряженной госпожой. И вот теперь обнаружилась некая растерянность – косноязычное взывание к правде остается, но оно не востребованное, оно стало восприниматься как спектакль в последнем действии.

Поэтому писателей конца 80-х и начала 90-х годов можно назвать “последние”. Пожалуй, всё-таки наиболее чистый и заливистый голос оказался у Виктории Токаревой. Еще в 1989 году в журнале “Новый мир” (№1) была опубликована ее первая повесть “Первая попытка” (ее литературный дебют). На 1991 год приходится ее бенефис, после чего ей тоже достанется уходить со сцены.

Кто же она такая? – Не востребованный Чехов. Вот это точный, точный - даже не штрих, а как бы блик, движок. Например, сказать о Хрущеве, – что “выступал он у каждого столба, можно было его не бояться, звать “кукурузником”; в конце концов, его сняли с работы”. То, что его сняли с работы – это абсолютно точно.

Потом, когда она пишет вполне сочувственно про Брежнева, но как! – “Напуганный Пражской весной (1968 год), Брежнев старался, чтобы ничего не менялось” (она даже не называет “застойный период” - и так всё ясно).

Потом, когда встанет Андропов, то сказано – “Андропов оживил в людях надежды, но это начало совпало с концом его жизни”. Потом Черненко, который стоял на своей трибуне, зажавши обеими руками уши – “не то уши грел руками, не то об уши ладони грел. И было не понятно, зачем этого старого, больного человека поставили на этот ответственный пост”.

Дальше начинается, уже не рассказанный ею, но невольно вспоминаемый анекдот: – Почему поставили в Генсеки Горбачева? – Потому что никто не хотел умирать.

Но это всё-таки был дебют. Какая у нее героиня? Героиня у Токаревой - это то, что когда-то называлось “женщина-труженица”, то есть, очень талантливая и очень трудоспособная баба, но ей досталось умереть от рака груди, причина которого - стрессы, получаемые на работе. (Эмансипация‑то для кого же проведена?).

В бенефисе героиня уже похлеще, которую уже не достанешь личным несчастьем. Из тех, которая проходит огонь, воду и медные трубы. Медная труба состояла в том, что она 1938 года рождения и папенька довольно быстро ушел. Прошла война, прошла школа (они коренные москвичи) и в 18 лет, то есть при Хрущеве, поступает в музыкальное училище, а затем и в Гнесинку. В Гнесинке, кстати, нашли себе приют многие из уцелевших, вроде Николая Пейко, женатого на княжне Оболенской.

В музыкальном училище героине встречается первая любовь, которая оказывается единственной. Эта первая любовь оказывается женатой. Получилось так, что он ее, походя, соблазнил. От этого соблазна она забеременела, но испугалась не того, что придется растить ребенка одной, а того, что еще одна накрутка в их несчастной семье. Она солгала матери, что задержалась на концерте Евгения Малинина, а сама сделала аборт.

То есть, перед нами опять-таки невостребованный Чехов. Вот именно эти импрессионистские детали, вот эти самые как бы ляпнутые на полотно пятна, но единственно неповторимого колорита – это всё прямо идет от Чехова.

Всё идет от Чехова, когда рассказ по форме и объему - по сюжету является повестью. Сюжет развивается. Ей уже 20 лет и за спиной то, чего не вернуть, но она продолжает жить дальше. Прежде всего, своего избранника перегоняет по социальной лестнице – он ушел с третьего курса Гнесинки, а она, живя в не зарубцованных ранах, стала писать, то есть, она стала композитором; как она выразилась – от счастливой любви рождаются дети, от несчастной – песни.

Её песня “Павлиний крик” прозвучала по радио, когда она в это время отдыхала на Рижском взморье – и она бросилась бежать по пескам этого взморья, потому что оставаться на месте была уже не в силах.

Когда ей было под тридцать, она вышла замуж за единственного сына подруги своей мамы, но прожила с ним год. Комментировала она все это так: - “такой любви, как к тому избраннику, не было, но она и не желала такой: от той любви хорошо умирать, а жить надо в спокойных температурах”.

“Он” идёт только по фамилии - Киреев и по всей повести неизвестно, как его зовут; так и она идет только по фамилии. Это вот безымянные люди с одними фамилиями – как раз советский паспортный режим, где человек – социальная единица.

Так вот, комментарий, что такой любви, как к Кирееву не было, но она была и не нужна – от той любви хорошо умирать, а жить надо в спокойных жизнеспособных температурах. Но все же со своим мужем они расходятся так, что годился бы ретроспективный эпиграф из Лермонтова:

Была без радости любовь,

Разлука будет без печали.

Второй брак пришел уже в сорок лет и там она на десять-двенадцать лет старше своего нового избранника и красавца грузина, но без жилья. Через некоторое время, ей, женщине хорошо всходящей по ступеням социальной лестницы, приходит в голову мысль, что так как её второй муж – не востребованный актер, то ему надо поменять профессию, так как за границей из него бы получился платный любовник при дорогом отеле.

Пишется менталитет уже давно советского человека и именно послевоенного советского человека, который весь заквашен на такой злобноватой иронии. Потому что она прекрасно понимает, что ночи богаты и разнообразны, а дни нет; но дни-то важнее.

Кончается тем, что благодаря первому аборту, она не может родить, а муж каждый месяц звонит маме в Кутаиси и отчитывается по этой части, то она объясняет маме по-русски - куда она должна пойти. Мама ничего не поняла, но муж понял, после чего собрал вещи и ушел.

Дальше начинается серьёзный разговор, который состоит в том, что, уже давно получивши мечту советского человека (особенно женщины): питаться с рынка, одеваться за границей, ездить на собственной машине и, главное, при езде за рулем видеть, ходящих по тротуару мужчин, как она их зовёт – “двухсотрублевых”, из которых сто рублей у них уходит на водку, - она, наконец, производит “переоценку ценностей”. И вот как-то случайно пошла в зал Чайковского на органный концерт (именно пошла) и в метро встретила. Его, того самого.

“Ну-ка, покажись, - бодрым голосом проговорила Артамонова. Киреев испуганно поджал располневший живот, хотел казаться более бравым; он был похож на себя прежнего, но другой – как старший брат, приехавший из провинции. Родовые черты сохранились, но всё же это был другой человек с иным образом жизни. Артамонова знала, последний год Киреев играл в ресторане и поговаривали – ходил по столикам, то есть, по чеховски “позволял себя угощать”.

Вот куда он положил свое бунтарство. (Бунтарство было в музыке – он терпеть не мог Чайковского, а любил Прокофьева и Шостаковича).

Кепка сидела на нем низко, не тормозилась волосами, жалкая улыбка раздвинула губы – видна бледная бескровная линия нижней десны.

Господи, ужаснулась Артамонова, неужели на этого огрызка испорчена жизнь. Тебе куда? – спросил он. - Направо, сказала Артамонова. - А мне налево.

Ей вдруг захотелось сказать – А знаешь, у нас мог быть ребенок. Но промолчала, какой смысл говорить о том, чего нельзя поправить? Они постояли минуту, на их головы опустилось шестьдесят пылинок.