До самого рая - Ханья Янагихара

– Ну? – сказал второй мужчина, но дедушка к нему не повернулся.

– Иди домой, – прошептал он мне. – Осталось всего три квартала. Иди домой, скажи мужу, что меня забрали, и не волнуйся, хорошо? Я скоро вернусь.

– Нет, – сказала я, и дедушка, подмигнув мне, забрался на заднее сиденье фургона. – Дедушка, нет, – сказала я. – Нет, нет!

Он посмотрел на меня, улыбнулся и начал что-то говорить, но мужчина, который сказал “ну”, захлопнул дверцу, все трое устроились на переднем сиденье, и фургон уехал.

Теперь я уже кричала, и хотя кто-то останавливался посмотреть на меня, большинство проходило мимо. Я побежала за фургоном, но было уже слишком поздно: сначала он ехал на юг, потом свернул на запад, и было так жарко, что я бежала очень медленно, потом споткнулась, упала и долго сидела на тротуаре, раскачиваясь взад-вперед.

Наконец я встала. Добралась до дома и поднялась в квартиру. Муж открыл рот, когда увидел меня, но прежде чем он успел заговорить, я рассказала, что произошло, и он сразу же подошел к шкафу, достал коробку с нашими документами и что-то из нее вытащил. Потом выдвинул ящик под моей кроватью и достал несколько монет. Все это он положил в пакет, а затем зачерпнул воды в кружку и протянул мне.

– Я попробую помочь твоему дедушке, – сказал он. – Вернусь, как только смогу, хорошо?

Я кивнула.

Весь вечер я сидела на диване и ждала возвращения мужа, так и не сняв охлаждающий костюм. Кровь, сочившаяся из ссадины на лбу, высохла, и кожа чесалась. Наконец, уже совсем поздно, перед самым началом комендантского часа, муж вернулся, и когда я спросила, где дедушка, он опустил глаза.

– Прости, Кобра, – сказал он. – Они отказались его выпускать. Я буду пытаться еще.

Тогда я начала стонать, стонать и раскачиваться, и муж принес с моей кровати подушку, чтобы я могла уткнуться в нее лицом, и сел на пол рядом со мной.

– Я буду пытаться еще, Кобра, – повторял он. – Я буду пытаться.

Он выполнил свое обещание, но пятнадцатого сентября меня известили, что дедушка проиграл суд и приговорен к казни, а пять дней спустя его убили.

Сегодня исполнялось шесть лет со дня ареста дедушки, и мы с мужем всегда поминали его бутылкой сока со вкусом винограда, купленной в магазине. Муж наливал нам по стакану, и мы оба произносили вслух дедушкино имя, а потом пили.

Я всегда проводила этот день в одиночестве. Каждое тринадцатое августа в течение последних пяти лет муж спрашивал: “Ты хочешь завтра побыть одна?”, и я отвечала: “Да”, – хотя с прошлого года я начала задаваться вопросом, действительно я этого хочу или говорю “да” только потому, что так будет проще для нас обоих. Если бы муж спросил: “Хочешь, я завтра составлю тебе компанию?”, разве я не ответила бы так же, “Да”? Но я не могла выяснить это наверняка, потому что вечером он, как обычно, спросил, хочу ли я побыть одна, и я, как обычно, сказала, что хочу.

В тот день я всегда старалась встать как можно позже, потому что это означало, что у меня останется меньше времени, которое надо будет куда-то девать. Когда я наконец проснулась, было около 11:00; муж уже ушел, так же аккуратно застелив кровать, как и всегда, а моя миска с кашей ждала в духовке, накрытая второй миской, чтобы каша не заветрилась. Все было по-прежнему.

Вымыв миску, я пошла в ванную и вдруг заметила, что на полу возле входной двери лежит листок бумаги. Несколько секунд я смотрела на него, почему-то боясь взять его в руки. Я жалела, что рядом нет мужа, который мог бы помочь мне. Но потом сообразила, что записку, скорее всего, оставил мужу человек, которого он любит, и это напугало меня еще больше – как будто, прикоснувшись к ней, я подтвержу, что этот человек действительно существует, что он каким-то образом проник в наш дом, поднялся по лестнице и подсунул под дверь записку. И тогда я разозлилась: хоть я и знала, что муж меня не любит, но как он мог так поступить со мной, не объяснив этому человеку, что сегодня худший день в моей жизни, что каждый год в этот день я думаю только о том, что у меня когда-то было, и о том, как это у меня отняли? Именно злость в конце концов и заставила меня наклониться и схватить записку.

Но тут же вся злость улетучилась, потому что записка предназначалась не моему мужу. Она предназначалась мне.

Чарли, нам нужно встретиться сегодня у нашего рассказчика.

Записка не была подписана, но ее автором мог быть только Дэвид. В замешательстве я начала ходить по квартире кругами, рассуждая вслух, что делать дальше. Мне было очень стыдно встречаться с Дэвидом: я неправильно истолковала его чувства ко мне и повела себя глупо. Я все время вспоминала выражение его лица в тот момент, когда отступила на шаг: оно было не сердитым, а ласковым, едва ли не печальным – что на самом деле хуже всего, потому что от этого было стыдно даже больше, чем если бы он оттолкнул меня, отделался шуткой или просто рассмеялся.

Но я все равно скучала по нему. Я хотела его увидеть. Я хотела опять почувствовать себя так, как во время нашей с ним дружбы, – так, как я могла чувствовать себя только с дедушкой – как будто я особенная, как будто я чем-то интересна.

Я долго ходила туда-сюда, снова мечтая, чтобы можно было хоть что-нибудь вымыть, хоть что-нибудь привести в порядок, хоть чем-нибудь заняться. Но делать в квартире было нечего. Часы тянулись медленно – так медленно, что я уже готова была пойти в Центр, чтобы отвлечься, но мне не хотелось надевать охлаждающий костюм и выходить из квартиры тоже не хотелось – не знаю почему.

Наконец часы показали 15:30, и хотя мне понадобилось бы всего пять минут, а то и меньше, чтобы добраться до палатки рассказчика, я вышла из квартиры. Только по дороге я сообразила, что не понимаю, как Дэвид узнал, где я живу, и как он попал в наше здание, если для этого нужно иметь два ключа и отсканировать отпечатки пальцев, внезапно остановилась и чуть не вернулась обратно – вдруг муж прав и Дэвид действительно осведомитель? Но потом я снова напомнила себе, что я ничего не знаю, что я никто, что мне нечего