Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак

годы мучений и горестей. Смерть матери оставила неизгладимые воспоминания в сердце Евгении. Любовь ее, первая, единственная любовь, отравила ее сердце и наполнила его беспредельной грустью. Ее милый явился перед ней на несколько дней; два поцелуя, данные украдкой, скрепили обеты любви; потом он уехал далеко, на край света… Наконец, эта любовь, проклятая отцом Евгении, стоившая ей незабвенной матери, томила, тяготила сердце ее лишь болью и горечью, а в будущем едва блистала отдаленной, шаткой надеждой. Евгения устремилась к любви всеми силами своего сердца, и это сердце утомилось без взаимности. В нравственной жизни, так же как и в физической, существует тот же процесс вдыхания и выдыхания; душа требует сочувствия другой души, этой пищи, этого воздуха, необходимого в нравственной жизни; она вдыхает в себя, как аромат, любовь подруги своей и возвращает эту любовь в прогрессии страсти. Сердце не могло бы жить без этого прекрасного нравственного феномена; оно бы завяло и иссохло в страдании и одиночестве.

Евгения страдала; для нее мало значили ее сокровище, ее несметное богатство. Она жила в будущем идеей, верой, любовью — своей религией. Любовь, как уверяло сердце ее, существовала и в вечности. Сердце ее и Евангелие раскрывали ей в будущем два мира. Денно и нощно погружалась она в стихию двух безбрежных идей, составлявших для нее, быть может, единую мысль. Она углублялась в самое себя, любя и веря, что она любима. И семь лет, семь лет любви, заняли всю ее жизнь, все надежды, все стремления. Не миллионы, оставленные отцом ее, были ее сокровищами, но ларец Шарля, но два портрета, висевшие над ее постелью, но драгоценности его, выкупленные у отца и теперь горделиво блиставшие на ватной подстилке в одном из ящиков ее комода, наконец, наперсток матери, подаренный Шарлем. И каждый день садилась Евгения за работу, за нескончаемую работу свою, только для того, чтобы почувствовать на своем пальце этот кусочек золота, навевающий столько воспоминаний.

Так как истинное благочестие Евгении было всем известно, то и не было вероятно, чтобы она захотела во время траура помышлять о замужестве, и потому Крюшо, предводимые своим аббатиком, удовольствовались только тем, что мало-помалу сомкнули тесный круг около богатой наследницы.

Каждый вечер зала Евгении наполнялась ревностнейшими крюшотистами, которые истощились в поклонах, искательствах ласки. У нее был свой придворный доктор, духовник, камергер, наперсница, первый министр и, главное, канцлер, важнейшая особа ее штата. Если бы наследница Гранде пожелала иметь шлейфоносца, ей бы подыскали и такого. Это была королева, окруженная более искусной лестью, чем все королевы. Лесть есть удел интересантов, низких или маленьких душ, которые обыкновенно весьма охотно уменьшаются до какой угодно величины, если только это бывает нужно.

Лица, окружавшие Евгению Гранде, возвеличивали ее, называя госпожою де Фруафонд, хваля ее в глаза и превознося всегда и везде. Сначала Евгения краснела, обданная вдруг нежданным потоком лести; но так как говорится, что какова бы ни была лесть, груба ли, тонка ли она, в сердце льстец всегда отыщет уголок, то и Евгения мало-помалу привыкла к похвалам как к должной дани. И если бы теперь ей сказали, что она дурна собой, то, вероятно, она не приняла бы этого так хладнокровно, как прежде, восемь лет назад. Кончилось тем, что сердце Евгении не возмущалось более грубой лестью всех ее окружавших и что она принимала должную дань своим миллионам.

Героем и главным лицом в толпе искателей был президент де Бонфон. Партия превозносила его до небес. Говоря о нем при Евгении, замечали, что президент весьма небеден, что одно поместье Бонфон приносит ему десять тысяч дохода; прибавляли также, что все поместья Крюшо находятся посреди земель Евгении.

— Знаете ли, сударыня, — говорил кто-то Евгении, — у троих Крюшо вместе сорок тысяч ливров дохода.

— Да, правда; но они так бережливы и умеют жить! — замечала отчаянная крюшотистка девица де Грибокур. — Один парижанин недавно предлагал нотариусу купить его контору, давали двести тысяч франков. Он продаст, ежели его выберут мировым судьей.

— Нет, кажется, он займет место президента в суде первой инстанции, место своего племянника, а племянник будет советником, потом и старшим президентом; это очевидно, он на прекрасной дороге.

Таково было мнение г-жи д’Орсонваль, тоже, как видно, отчаянной крюшотистки.

— Да, прекрасный человек президент, — заключал кто-то. — Не находите ли этого и вы, сударыня?

Президент, в свою очередь, старался придать себе полное соответствие с той ролью, которую хотел играть. Несмотря на то что ему уже было под сорок, несмотря на свое смуглое и малопривлекательное лицо, сморщенное, как почти все судейские физиономии, он щеголял, одевался как денди, играл тростью и не нюхал табаку при Евгении. Он являлся к ней всегда в белом галстуке и в жабо с пышными складками, придававшими ему сходство с представителями породы индюков. В гостиной он был как домашний, как друг дома, и, обращаясь к Евгении, всегда говорил «наша милая Евгения».

Впрочем, все было то же, что и прежде, что было и при жизни стариков Гранде; разве только с той переменой, что лото заменилось вистом и что стая льстецов и искателей была еще жаднее и многочисленнее, чем когда-нибудь. Если бы Шарль явился теперь из Индии, то встретил бы прежних актеров старой, пошлой прежней комедии, потому что и г-жа де Грассен, к которой Евгения относилась с исключительной благожелательностью и добротой, не изменила своей роли и по-прежнему тягалась с крюшотистами.

Но, как и прежде, над всеми возвышался образ Евгении, и, как тогда, Шарль все еще был бы здесь властелином.

Впрочем, президент де Бонфон сделал кое-какие успехи. Знаменитый букет цветов, некогда поднесенный им Евгении, сделался периодическим. Его получали благосклонно, ставили в кружку с водой и потом выбрасывали на задний двор.

В начале весны г-жа де Грассен взволновала крюшотистов, заговорив о маркизе де Фруафонд. Нужно знать, что маркиз разорился вконец и был не прочь от союза с Евгенией. Г-жа де Грассен заговорила о дворе, о почестях, о титулах и, приняв презрительную улыбку Евгении за полусогласие, прозвонила везде, что успех президента еще сомнителен.

— Хоть маркизу и пятьдесят лет, — говорила она, — но на вид он не старее президента. Он беден, вдов, имеет детей, это правда, но он будет пэром Франции, а в наше время не все выходят за пэров Франции. Ведь и покойник Гранде еще думал об этом, я это знаю наверное; он об этом сам поговаривал; старик был хитер…

— Ах, Нанета, ни одного письма, ни одного известия в семь лет, в семь лет! — в отчаянии восклицала