Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

«Ее сын? Он не сын ей, сударыня».

При этих словах, как будто звук голоса Лионеля, впервые обратившегося к ней, произвел в ее душе неожиданный переворот, Аликс обернулась и приказала слугам:

«Отец прав, Жерар — мой муж, любовь должна прощать такие пустяки. Идите сюда».

Слуги подчинились, она пропустила их вперед и вышла вслед за ними, бросив на Лионеля взгляд, полный вызова.

Лионель замер, глядя на дверь, в которую вошла Аликс, а Гуго наблюдал, как побледнел его младший сын и как сжались его губы. Старик не двинулся с места, не подал ни одного знака, но если бы кто-нибудь был рядом с ним, то услышал бы его глухой шепот:

«Да, это правда».

Мгновение спустя, как бы подчинившись мысли, которая заставила его произнести эти слова, он приказал слугам удалиться. Лионель и Эрмессинда остались с ним, и тогда Гуго обратился к сыну:

«Ступайте, Лионель, ваша мать поговорит с вами чуть позже».

Лионель вышел, Эрмессинда осталась с мужем один на один, можно сказать, редкое и опасное для нее событие, так как она одновременно была поражена и дрожала. Гуго, едва дождавшись, пока стихли шаги тех, кто уходил, указал пальцем на дверь, через которую вышел Лионель, как бы не желая называть сына по имени, и громко вскричал:

«Чтобы завтра духу его не было в замке!»

«Кого?.. Лионеля?»

«Завтра, до восхода солнца».

«Лионель!» — с ужасом повторила Эрмессинда.

«И будь проклят тот день, когда он вернулся, и тот день, когда он родился», — взорвался Гуго.

Эрмессинда опустила голову, а старик клокотал от ярости и топал ногами. Эрмессинда, казалось, была раздавлена, но осмелилась наконец тихо спросить:

«Чем он провинился, чтобы так сурово обходиться с ним?»

Гуго не ответил, его молчание ободрило Эрмессинду, и она заговорила более доверительным тоном:

«Разве его вина в том, что он стал свидетелем сцены, которая очень часто происходит в нашем доме?»

«Нет, нет, — с горечью ответил старик, — но я не хочу, чтобы этот дом увидел сцену еще более постыдную».

«Я не понимаю вас», — поразилась Эрмессинда.

«Мать Лионеля, — громовым голосом вскричал Гуго, — ты меня не понимаешь?»

Эрмессинда снова опустила голову и прошептала, запинаясь:

«Я помню все, что было в прошлом, сеньор, но не знаю, что вы видите в будущем».

«Послушай же меня, Эрмессинда, — старик смягчился, — ты испортила мою старость и поселила в моей душе отчаяние из-за неотомщенного оскорбления, но и я тебя сделал несчастной. Вот уже двадцать два года ты льешь слезы, я устал от моей и твоей боли, так послушай меня: Лионель любит Аликс».

«Он не знаком с ней, он видел ее впервые сегодня вечером».

«Он знает ее давно, уже полтора года…»

— Вот они, те самые полтора года! — воскликнул поэт, прерывая рассказ, за которым с совершенно особым вниманием следил Луицци.

Барон опять с большим трудом сдержал раздражение и сказал поэту подчеркнуто вежливо, лишь бы опять не показаться неучтивым:

— По правде говоря, вы были бы самым любезным человеком на свете, если бы позволили мне прослушать эту историю от начала до конца, не вмешиваясь то и дело.

— Прошу прощения, — ответил гений, — но позвольте заметить, как мне кажется, господин излагает эту историю для меня.

— Похоже, — возразил Сатана, — я утомил вас обоих. Думаю, пора поставить точку.

— Нет, о нет, — живо воскликнул барон, — я хочу узнать конец этого приключения.

— Вы тоже сочиняете драмы? — съязвил Дьявол.

— Я не претендую на это, но мне так же любопытны, как господину поэту, такого сорта дьявольские баллады.

— Ну и ну! — удивился Дьявол. — Так вы знаете эту историю, раз вам известно, что в ней замешан Дьявол?

— Мне кажется, вы сами предупредили нас об этом… В общем, прошу вас, я буду вам очень обязан, если вы доскажете все до конца.

— С удовольствием, — согласился рассказчик.

— Гуго, — начал он, — так ответил пораженной Эрмессинде: «Полтора года назад Аликс была в Париже, и полтора года назад она встретила там Лионеля, на тех самых блестящих состязаниях, в которых он так прославился. Я ни о чем не знал, когда она приехала в Орлеан навестить своего единственного родственника, господина де Перуза. У него я увидел ее и к нему обратился, чтобы заполучить ее. Она сирота, она владела лишь небольшой землей, которую не могла защитить ни от восстаний вассалов, ни от набегов соседей, грехи ее матери оставили на ее имени пятно, которое не позволяло ей рассчитывать на достойную партию, но она была молода, красива, обольстительна, и я надеялся, что любовь, которую она внушит Жерару, избавит его от постыдных привычек к разгулу. Когда господин де Перуз передал мне ответ Аликс, он удивил меня, поскольку она с радостью согласилась стать невесткой де Рокмюра. Я предположил тогда, что она понимает, насколько тяжело ее положение, или что она самолюбива и надежда стать женой могущественного и богатого наследника перевесила недостатки Жерара, так как, клянусь вам, я не обманывал господина де Перуза. На следующий день я должен был покинуть Орлеан, мы обменялись взаимными обещаниями и договорились, что через несколько дней де Перуз и его племянница приедут к нам в замок».

«И они действительно приехали», — вспомнила Эрмессинда.

«Да, Аликс приехала и вышла замуж за Жерара, не выказав ни малейшего отвращения. Гораздо позднее от самого господина де Перуза, который побывал в Париже, я узнал, что Аликс знакома с Лионелем и что любовь вашего сына к этой красотке имела там самую широкую известность».

«Так это она!» — прошептала Эрмессинда.

Гуго не расслышал ее слова и продолжал:

«Я справедлив к Лионелю, я знаю ему цену. Меня удивляет Аликс, которая предпочла Жерара. Но поскольку Жерар унаследует замок и мои владения, то я все объяснил ее самолюбием. Я жил спокойно, пока наши разногласия с де Мализами не заставили меня призвать сюда человека, способного отомстить за оскорбления. Да, у меня есть сын, которого нельзя назвать ни сыном, ни мужчиной, но это мой сын, мой сын, и чувство стыда, которые он мне внушает, удваивается из-за гордости, которую испытываете вы, глядя на Лионеля. Однако я согласился на его возвращение в замок. Вы знаете, Эрмессинда, каковы были мои условия. Я сказал вам, что позову Лионеля, что буду обращаться с ним так, как если бы он не был плодом прелюбодеяния, и что он никогда не узнает об этом. Я согласился, что должен оставить ему какое-то наследство, но я взял с вас слово, что он немедленно уедет, как только я прикажу. Эрмессинда, я не держу на него зла за то, что он красив, смел и силен, я не сержусь на него за то, что он обижается на жестокое обращение того, кого считает своим отцом. И не потому, что он презирает Жерара, я хочу, чтобы он уехал: он должен уехать, потому что он любит Аликс и потому что Аликс до сих пор его любит».

«Это невозможно», — вскричала Эрмессинда, вся во власти желания найти выход и не допустить новой разлуки с сыном.

«Невозможно! Эрмессинда, — горько вздохнул Гуго, — и ты говоришь, невозможно! Когда я женился на тебе, ты любила пажа своего отца и предпочла старику красивого юнца без имени и без состояния! Ты ввела его в этот замок как брата, и он покинул его как твой любовник».

«Да, это так, — Эрмессинда опустила глаза, — но Аликс не забудет своего долга перед мужем».

«Ты же забыла его! А я не был ни пьяницей, ни уродом, ни калекой! Я был стар, но я носил имя, славное многими победами и подвигами».

«Это правда». — Эрмессинда поникла под тяжестью страшных воспоминаний.

«А ты помнишь ночь, когда я застал тебя, обнаженную и опьяненную любовью, в объятиях твоего соблазнителя, этого ничтожного генуэзца, этого Ци… Но я поклялся никогда не произносить имени этого нечестивца. Ты помнишь, Эрмессинда, как я, немощный и больной, хотел убить вас обоих и как я был повержен одним ударом руки этого…»

Имя снова застряло в горле у старика, но он продолжил:

«Я, как дитя, повалился на кровать, на которой ты изменяла мне, и там, с кинжалом у горла, погиб бы, если бы не появился Одуэн. Именно он, не в силах вырвать меня из железных лап нечестивца, убедил меня поклясться, что ценой жизни, которую мне сохранят, я никогда не раскрою тайны твоего падения и прощу тебя. Я согласился на эту низость, Эрмессинда, я согласился, потому что еще любил тебя, любил, как дочь и как надежду, и потому что боялся, что мои седины покроют позором те, кто смеялся надо мной, когда я брал тебя в жены. Я дал слово. Час спустя я бы взял его назад ценой собственной жизни, и через двадцать два года это воспоминание душит и гложет меня… Так вот я не хочу, чтобы мой сын получил в наследство мою беду, я не хочу однажды ночью услышать, как он требует пощады под ножом твоего сына, не хочу бежать, чтобы сказать ему то, что мне говорил священник, ибо я, слабый и дрожащий, не смогу помочь ему: „Клянись, что простишь, клянись, что забудешь, тогда любовник твоей жены не убьет тебя!“ Нет, нет, я не хочу этого… Не хочу! Не хочу!»