История России с древнейших времен. Книга III. 1463—1584 - Сергей Соловьев

Дополнения

Мы не можем оставить нашего рассказа о покорении Сибири Ермаком без некоторых объяснений, потому что в источниках этого рассказа находятся разноречия, составляющие предмет спора. Карамзин достовернейшею из летописей, повествующих о покорении Сибири, признает ту летопись, которую мы знаем в печати по изданию г. Спасского (1821 года), и полагает составление ее около 1600 года: «Автор (говорит Карамзин) имел в руках своих грамоты Иоанновы, данные Строгановым, и пишет основательно, просто: буду называть сию действительно историческую повесть Строгановскою летописью. В 1849 году г. Небольсин в сочинении своем „Покорение Сибири“ вооружился против показаний Строгановской летописи (будем называть ее так по примеру Карамзина) и старался дать преимущество другой летописи, Есипова, названной так по имени своего составителя; г. Небольсин говорит: „Летопись Есипова, несмотря на риторику и фразерство, — кратчайшая. Она излагает происшествия просто, внятно, без претензий на ученость, без особенных увлечений в чью-либо личную пользу; она заключает в себе обстоятельства, которые служили поводом к ее осуществлению, поименовывает автора, указывает время составления и не скрывает, что летописец распространил тот подлинник, которым он сам руководствовался. Из этого следует заключить, что Есипов худо ли, хорошо ли, но действовал не без критики и описываемые им происшествия соображал с хронологическим их порядком и с местными обстоятельствами. Здесь про Строгановых, пермских купцов, ничего особенного не говорится, и на первом плане стоит один только „оный велемудрый ритор Ермак“ с своими людьми. Есипов выкинул даже из первообраза своей летописи ссылку на другую летопись: „Инии же поведают летописцы, яко призваша их (Ермака с товарищи) с Волги Строгановы и даша им имения“ и проч. Есипов понимал, что здесь каждое слово-вещь невозможная, и потому просто пишет, что Ермак с товарищами сам пришел с Волги в Сибирь. Другая летопись неизвестного автора. Она повторяет многое, что есть у Есипова, но еще более, чем Есиповская летопись, округляет периоды, увеличивает их объем вставочными предложениями и всюду блестит цветами красноречия, употребляя обороты и выражения, которые обличают составление ее в позднейшее время, чем летопись Есипова, не говоря уже про промахи против грамматики славяно-церковного языка, под который составитель летописи очень старался подделаться. Все эти обстоятельства заставляют не давать ей той веры, которую внушает к себе летопись Есипова, а кой-какие особенности усугубляют это недоверие и возлагают обязанность подвергнуть ее строгой критике. Занявшись с самого начала ознакомлением читателя с важностью значения именитых пермских солеваров в государственном быту, задолго до появления Ермака на сцене, летопись неизвестного автора выпускает из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к правде, и всеми силами старается выставить Ермаковых козаков существами, непохожими на обыкновенных людей этого разряда: его козаки не воры (в тогдашнем значении этого слова), а сладенькие витязи, всегда готовые плакать от умиления; они не обыкновенные смертные, которых неприятель может при случае разбить в битве и одолеть силою, а почти всюду победоносные герои; автор так и хлопочет, чтоб отстранить какую-нибудь неделикатность со стороны покорителей, и каждому поступку их придает вид самого строгого приличия, хотя бы для этого нужно было переиначить события. Подобного рода пристрастия повели за собой и другого рода ошибки: автор выводит события, не подтверждаемые никакими официальными актами, и прибавляет, где только возможно, то, что может дать важный блеск имени Строгановых. Карамзин в 670 примечании к IX тому своей Истории и Есиповскую и Строгановскую летописи-обе называет древнейшими и достоверными; в 664 примечании к тому же тому он безусловно объясняет, что следует Строгановской летописи, а почему он именно ей следует, этого он не заблагорассудил открыть нам, а в 644 примечании к IX же тому Строгановскую летопись он называет достовернейшею всех иных и сочиненною, вероятно, около 1600 года. Эти слова не заслуживают никакого вероятия уже потому, что Строгановская летопись в самом начале говорит о Сибирской архиепископии, тогда как первая архиепископия учреждена там не ранее 1621 года, и в самом конце говорит о строении городов и церквей, об очищении „всея Сибирския земли“, о проповеди евангельской во всех концах Сибири и о распространении христианства между инородцами, что и заставляет нас относить эту летопись по крайней мере ко второй половине XVII столетия; может быть, даже она и еще позже составлена“.

Всякий, сравнивавший летописи Есипова и Строгановскую, согласится с нами, что отзыв о способе изложения событий в обеих, отзыв, который мы находим в исследовании г. Небольсина, мог произойти не иначе как вследствие какого-нибудь случайного смешения автором обеих летописей, принятия одной вместо другой: иначе невозможно объяснить, как, например, автор позволил себе сказать, что летопись Есипова излагает происшествия просто, внятно, без претензий на ученость! Стоит только заглянуть в главу III, VI, VIII, чтоб прийти к высказанному нами предположению о смешении автором обеих летописей: неужели это не претензия на ученость, говоря о Сибири, толковать об Италии, говоря о Кучуме, наполнять целую главу толками о Моисее? И можно ли найти что-нибудь подобное в Строгановской летописи? Перед нами две летописи: составитель одной обнаруживает явное пристрастие к своему герою Ермаку, для чего умалчивает о призвании его Строгановыми; составитель другой рассказывает события на основании источников несомненных, именно царских грамот, и приводит вполне эти грамоты-которого из двоих мы должны предпочесть? Неужели мы должны обличать последнего в пристрастии к Строгановым за то только, что он упоминает об участии их в деле Ермака, основываясь на царских грамотах, прямо говорящих об этом участии? Следовательно, Строгановская летопись должна быть предпочтена всем другим известным летописям сибирским по своим источникам, по согласию известий своих с источниками, неоспоримо достоверными. Но если бы даже мы и не знали значения источников Строгановской летописи, то и тогда мы должны были бы предпочесть ее Есиповской, ибо Строгановская объясняет нам явление вполне удовлетворительным образом, указывая на постепенный ход, связь событий: колонизуется страна, соседняя с Сибирью; колонизаторам по обыкновению даются большие права; по особенным условиям новонаселенной страны богатые колонизаторы должны взять на себя обязанность защищать собственными средствами свои поселения, строить острожки, содержать ратных людей; само правительство в грамотах своих указывает им, откуда они могут набрать ратных людей — из охочих козаков; эти козаки особенно становятся им нужны, когда они намереваются перенести свои промыслы и за Уральские горы, во владения сибирского салтана, для чего у них есть царская грамота, и вот они призывают толпу охочих козаков с Волги и отправляют их в Сибирь. Что может быть для историка удовлетворительнее этого повествования? А нас хотят уверить, что гораздо удовлетворительнее, сообразнее с делом отвергнуть свидетельство царских грамот об участии Строгановых в покорении Сибири и признать, что толпа козаков сама по себе бросилась с Волги за Уральские горы и покорила Сибирь! Но, основываясь на источниках достоверных, на царских грамотах, составитель Строгановской летописи, быть может, действительно увлекся, обнаружил явное пристрастие к Строгановым и тем дал право исследователю заподозрить повествование? Действительно, г. Небольсин упрекает составителя Строгановской летописи, что он выпускает из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к правде; г. Небольсин не заблагорассудил подтвердить справедливость своего упрека, не привел ни одного такого выпуска; причина ясна: их нет! Г. Небольсин упрекает также нашего летописца в искажении характера Ермаковых козаков, которые будто бы представлены сладенькими витязями, всегда готовыми плакать от умиления; но во всей летописи встречаем только раз известие, что Ермак пред решительным делом, когда многие козаки были испуганы, со слезами увещевал их молиться богу; но если б даже летописец и несколько раз заставлял козаков своих плакать, то разве г. Небольсин не знает, что наши крепкие предки плакали гораздо чаще, чем мы, слабые их потомки? Поэтому и Мономах был сладенький витязь, ибо часто плакал? Но, главное, зачем приписывать летописцу то, чего у него нет? Зачем упрекать летописца за то, будто у него козаки являются почти всюду победоносными героями, когда этот летописец говорит нам, что козаки испугались, когда увидали, что засека Кучумова защищается множеством народа, говорит, в каких случаях козацкие отряды были истребляемы; а что козаки действительно должны были более побеждать, чем терпеть поражение, свидетельствует само дело-покорение Сибири; и разве в других летописях г. Небольсин нашел больше известий о поражениях козаков? Разве в его собственном рассказе больше этих известий? Наконец, г. Небольсин упрекает составителя Строгановской летописи в том, будто он так и хлопочет, чтоб отстранить какую-нибудь неделикатность со стороны козаков; но разве в других летописях мы находим известия о том, что г. Небольсин называет неделикатностями? Только тогда можно было бы упрекнуть летописца в пристрастии, если б он скрывал то, что находится в других источниках; но в Строгановском летописце, как нарочно, нет ничего в похвалу нравственности Ермака и его товарищей, нет известия, что козаки наложили на себя обет целомудрия. Г. Небольсин предполагает совершенно иное поведение козаков, выводит на сцену добрых татарок; но это — предположение г. Небольсина, составленное наперекор известиям некоторых летописей, но не Строгановской; за что же г. Небольсин именно вооружается против последней? Г. Небольсин вооружается против Карамзина, зачем тот относит составление Строгановской летописи к началу XVII века; по мнению самого г. Небольсина, ее составление должно относить по крайней мере ко второй половине XVII века, ибо в начале ее упоминается о Сибирской архиепископии, а в конце говорится о проповеди евангельской во всех концах Сибири. Но об архиепископии говорится не в начале летописи, а в заглавии ее, которое, ясно, написано не составителем ее, а позднейшим переписчиком; в самой же летописи, в конце, где следует ожидать известий об архиепископии, их нет; в конце читаем: «Изложена же бысть сия повесть о поставлении городов и острогов в сибирских землях и об отпущении в Сибирь атаманов и козаков Ермака Тимофеева с товарищи, и о похождении их козачьем в сибирских странах, и о победе царя Кучума, и о взятии сына его, царевича Маметкула, и о владении Сибирской земли государевых людей русских, сия словеса о сем преходят в конец сей повести, всяк бо чтый да разумеет и дела толикия вещи не забывает: на воспоминание сие писание написах, да незабвенной будет толикия вещи труд». Вот настоящее заглавие памятника написанное самим составителем и измененное позднейшим переписчиком. Что же касается до известия о распространении евангельского учения во всех концах Сибирской земли, то это очень можно было сказать в начале XVII века: под Сибирскою землею разумелось не то, что мы теперь называем Сибирью, пространство от Уральских гор до Восточного океана, но Сибирь в тесном смысле — царство Кучумово.