Убийственные именины - Инесса Ципоркина

Он и став взрослым, не забыл, как над фантазиями маленького Оськи "добродушно подтрунивали" все подряд — родители, соседи, одноклассники. Иосифа нередко уличали во вранье: художественном — ради развлечения, и утилитарном — чтобы избавиться от головомойки. После каждого прокола над маленьким выдумщиком производилось "частное следствие": двое-трое "правдолюбцев" кружили вокруг, словно слепни, и задавали идиотские вопросы. Затем следовал самый идиотский вопрос: "Скажи правду: зачем ты это сделал?" Ну, как объяснить этим взрослым, зачем ты выдумал, что на твоих глазах в реке Неман открылась огромная воронка водоворота, и в нее затянуло пловца, который и закричать не успел, а все проходившие по мосту застыли, как вкопанные? Ответ один: "Чтобы жить было интересней!" После чего неизменно приходилось становиться в угол под торжествующим взглядом младших братцев, у которых никогда не хватало воображения на качественное, первосортное, правдоподобное вранье.

Иосиф и сейчас бы с удовольствием вышел вон и дверь закрыл, но коль уж на пленэре невозможно избежать неприятных сцен… Словом, пришлось смирно сидеть рядом с "главным обвинителем" Данькой и подавлять в своей чуткой душе сопереживания бедному запутавшемуся дядюшке. Вскоре обстоятельства гибели Вавочки, спутанные в тугой узел, стали развязываться и приобретать форму и смысл. Павел Петрович, приняв неизбежность откровенного рассказа о происшествии, задумчиво и печально бубнил:

— Варькина смерть — случайная, это я точно могу сказать. Я там был, когда это произошло. Но ведь ментам не объяснишь, что я и не виноват совсем, что я и убивать-то ее не хотел, она сама меня чуть не убила, можно сказать, первая начала… — тут вдовец дернулся, поняв, что попался безнадежно.

Он обвел унылым взглядом лица двух здоровых молодых мужиков, которые таращились на него, пьяненького и обессилевшего, с откровенным ужасом. Их испуганные физиономии придали Павлу Петровичу такую значимость в собственных глазах, что он довольно бодро продолжил:

— Я за Варварой в дом пошел, когда все чаю выпили, ну, еще к тебе, рыжий, Ларискина младшенькая приставала на предмет того, чтобы пожениться. Варька тогда переговорила о чем-то с Серафимой, а потом, недовольная, в спальню двинула, небось подштукатуриться решила, кошелка старая… — Павел Петрович горько икнул, вспоминая свою почившую в бозе "кошелку", — Я за ней и отправился. Прихожу, а она сидит на кровати и носом шмыгает. Мне ее даже жаль стало. Я сперва решил по-хорошему, по-доброму, подхожу, сажусь рядом, утешаю: Варенька, мол, не расстраивайся, брось ты его "жизнь в искусстве" устраивать, что он тебе, сын родной! А она, видать, как слово "сын" услыхала, так прям ракетой взвилась! Уж за полтинник перевалило, а все молодуху из себя строит. А он ей и вправду в сыновья годится, я так им и на суде скажу, прокурорам разным!

— Да полно тебе, дядя, — ухмыльнулся Данила, и неожиданно заговорил с грузинским акцентом, — Какой суд, какой прокуроры? Разве был какой разговор про "Преступлений с наказаний"? Ты рассказывай, дорогой, а ми решим, как быть с твой депрессивный психоз и с твой лечений от запойный пьянств! Понял, да? Ми тебя так лечить будем, да ты об турме тосковать станешь!

— Все, успокоил, — радостно улыбнулся Павел Петрович, осознав, наконец, что отправление в "турму" в ближайшее время ему не грозит, — В общем, Варька подпрыгнула от злости и как зашипит: "Не лезь ко мне с утешениями, я тебе не старая калоша Верка! Тебе дай волю, ты бы меня в кухонном шкафу запер на веки вечные! Я у тебя и швец, и жнец, и на дуде игрец! Я на вас жизнь положила…", ну и все в таком роде. И пошла, и пошла чесать, просто весь список оглашает: у нее, дескать, из-за меня никогда самооценки не было, и самовыражения, и самоопределения, и самосознания, и самоудовлетворения… Несет что-то с Дону, с моря, а физия! Я прямо обалдел: до того на Адельку похожа, когда та соседскому кабыздоху норов показывает, — дядюшка неожиданно хихикнул, — ну, просто вылитая. Словом, Варька бузит, и проскакивает у нее это… фраза насчет, ну, в общем, ну… моих мужских возможностей. Ты, дескать, просто импотент, если с Алешенькой сравнить. Я как услышал, чувствую, что-то у меня в голове помутилось, перед глазами пелена. Я ее так тихонечко, вежливенько спрашиваю: ты что же, изменяла мне?

"Господи, да неужто ты и не догадывался?" — хором подумали Данила и Иосиф, но вслух не произнесли ни слова, даже не переглянулись.

— Рога мне наставляла, пока я на твои долбаные евроремонты зарабатывал? А Варька, не то что не смутилась, а даже с удалью этакой… богатырской: там, говорит, не просто рога, а целые мачты! Вот тебе! Я опять ей вопросик: и с кем, с этим дровосеком? Он же тебя моложе на двадцать лет! А ее, видать, больше всего задевало, что он помоложе будет, все ведь Варьке про такое несоответствие намекают, — Петрович злорадно вытер нос и продолжил, — Помнишь, Максимыч сказал: не девочка уже! Он ей, бедолаге, на эту тему высказывался постоянно — и принародно, и наедине. Варюха ответить-то на Максимкино невежество, как оно того следует, не могла. Но уж от меня или от дочек… она бы этакой арифметики подляночной не потерпела! Ну, сперва Варюха на меня только таращилась — у нее, видать, в зобу дыханье сперло — а я ей еще комплимент подпустил. Он, говорю, тебя за мамочку и держит, чтоб грудью его кормила — сам-то он вовек никуда не пристроится, а ты ему и Зинку, и Максимку, и еще какого-никакого богатея приведешь. Он и с них, и с тебя стружку сымет — чем плохо? А насчет привлекательности в интимном смысле, так ты для него не лучше буратинов неотесанных, да может, и похуже. С буратинами он хоть повозится, усилие потратит, а с тобой и церемониться незачем, не из обидчивых.

— Ну-у, Павел Петрович, как же можно так женщину оскорблять? — укоризненно протянул Иосиф, из последних сил сдерживая смех, — Удивительно, что она тебя насмерть не приложила — крепким Изотовским кулачком, прямо на том самом месте.

Данила тоже засмеялся, а потом осекся. Значит, Варвара подбрасывала Алексису работу? И Зинаида ей помогала? Тогда… Он и сам не знал, что "тогда", но снова почувствовал — что-то тут не так.

— Насмерть не насмерть, а крепко она меня приложила, — грустно рассказывал обманутый супруг, переквалифицировавшийся в одночасье в безутешного вдовца, — и на том самом месте. Значит, вскочила она с кровати и как кинется на меня! Варька-то баба здоровая… была. А тогда она в безумство вошла, поперла будто танк! Да на моем месте любому, будь он хоть Шварценеггер, боязно стало бы за жизнь свою бесценную. Словом, так она меня треснула со всей силищи — чуть не упал. Схватил ее за плечи, успокоить пытаюсь, или хоть приостановить на минуту, а Варвара к горлу лезет, дура ненормальная, так и тянет, и тянет лапищи свои медвежьи. Ей-Богу, или шею бы мне сломала, или башку бы, как орех, раздавила! Страшно! Я Варьку оттолкнул, да как заеду ей с размаху по физии. Чуть рожу бабе набок не своротил, так врезал. Первый раз в жизни, чесс-слово! Ударил, и сам испугался. Кинулся вон из комнаты, выбежал в сад, там отдышался. Думал, гоняться за мной по всему поселку Варвара при гостях не станет, а к ночи, авось, и поостынет. Ведь по идее, я должен считаться оскорбленной стороной, я, а не она со своим Алешенькой! — ударил себя в грудь Павлуша, но потом снова сник, — Потом уж, после драки, я, конечно, Варькиного общества не искал. И никакого понятия не имел, что она… головой шмякнулась. Помню, по саду ходил, выпил столько, что и сам уже себе сказал: хватит. Настроение поганое-е! Кабы знать, что Варя там, в крови, наверху лежит, так и "Скорую", и милицию вызвал бы… сам. А когда Лидка в спальне заорала, подумал сразу: беда приключилась, но уж никак не это самое… с Варварой. И только потом как увидел: Варька моя до смерти убилась, и крови на полу целое море, а позади нее кресло это чертово раскорячилось, — что уж тут поделаешь… струсил, в общем, до невменяемости. Так и жил с того момента, в сознание не приходя. От страха-то и Верку чуть было не пришил, потому она каждый день все зудела и зудела насчет инсульта — не было его, и обморока тоже не было. Шли по мосту, ну и начала опять: бу-бу-бу, карма, бу-бу-бу, нирвана. А тут, как оказались мы возле дырки, где перильца гнилые, я ее толкнул. Ей-Богу, больше от раздражения. Уж и сам не понимал, что она насмерть приложится, если с моста слетит. А опомнился, тошно стало. Дурак, думаю, проклятый, что ж я такое делаю? Верка дура и зануда, но до чего с перепугу дошел: прямо маньяком становлюсь. Живу теперь, как в сказке: чем дальше, тем страшнее. И боюсь до одури, даже спать по ночам перестал, пить вот начал сильно, — и Павел Петрович жалобно развел руками, в его глазах стояли слезы.

Иосиф и Даня переглянулись. Каждый из них чувствовал ком в горле после тоскливой исповеди дядюшки, не по своей воле оказавшегося в шкуре убийцы. И еще обоим стало смертельно стыдно за прилив энтузиазма, с которым они разыскивали мотивы и улики, энергично прикладывая маску таинственного убийцы ко всем лицам подряд. Но друзья понимали: оставлять расследование неоконченным нельзя, иначе их изгложут подозрения и любопытство, а потому рассказ Павлуши придется хорошенько обдумать.