Первая любовь - Евгений Коковин

Матвеев заметался в воротах. Момент был крити­ческий и самый неприятный. От сильного удара Свенсена мяч ворвался в ворота подобно снаряду.

Свист и оглушительное гиканье словно взорвали стадион. Рядом со мной раздался вопль. Иван Панте­леевич схватился за голову.

– И я еще на свои деньги купил им мяч!

Через несколько минут свисток судьи возвестил о перерыве. Разочарованный и обозленный Иван Панте­леевич даже не встал с места.

– Иди расскажи этим молокососам и шалопаям, как нужно играть! – сердито сказал он сыну.

Весь перерыв Георгий Родионов разговаривал с фут­болистами «Октября». Он упрекал их за неслаженность в игре и за излишнюю горячность, советовал «держать» игроков противника.

Во второй половине норвежцы стали играть напо­ристее. Они все чаще и чаще прорывались к нашим во­ротам. Было видно, что Матвееву приходится трудно­вато. Он прыгал, падал и под одобрительные выкрики и аплодисменты брал мячи мертвой хваткой.

Между тем игра подходила к концу, и над командой «Октября» нависала угроза проигрыша с «сухим» счетом. И вдруг всех удивил – кто бы вы думали? – Костя Чижов. Матвеев выбил мяч далеко на середину поля. Мяч был принят матросом Якимовым и стреми­тельно передан Павлику Жаворонкову. Радист ловко обвел полузащиту норвежцев и ударил по воротам. Зрители ахнули – мяч угодил в стойку ворот и отско­чил. И тут подвернулся Костя Чижов. Может быть, случайно, но Костя так ударил по мячу, что тот влетел под планку и затрепетал в сетке.

Я хотел броситься на поле обнимать Костю, но боц­ман удержал меня. Впрочем, и сам Иван Пантелеевич от радости и восторга едва сидел на скамейке.

Оля и Галинка неистово аплодировали Косте.

Международная встреча так и закончилась вничью со счетом 1:1.

Команды поприветствовали друг друга. И в это вре­мя наш боцман вышел на середину поля и торжествен­но передал Павлику Жаворонкову, капитану команды, букет цветов. При этом он тихо, чтобы не слышали по­сторонние, пробурчал:

– Хотел козам отдать, да ладно уж…

Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины глазки…

Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня:

– А что если я их тоже подарю?

– Кому?

Костя решительно подошел к капитану команды «Луизы» Карлу Свенсену и подал ему цветы. Норве­жец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион.

– Это на дружбу! – сказал Костя.

– Спасибо, – сказал норвежец и повторил: – На дружбу! Хау хапи ай ам!

– Он говорит, что очень счастлив, – перевел Пав­лик Жаворонков.

Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и втайне завидовал ему.

Когда мы возвращались на «Октябрь», Иван Пан­телеевич все время шел с Костей и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не уронят честь команды советского парохода.

А через час я снова слышал ворчливый голос боц­мана, раздающийся со спардека:

– Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе «Октября»?! Я тебя в одну минуту приучу к порядку.

Эти слова относились к Косте Чижову, который не­чаянно обронил на палубу кусок пакли.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загоре­лый, могучий и застенчивый.

– А где Илько? – спросил Григорий.

– Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову.

Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам.

Лесник любовно оглядел своего питомца.

– Ну, моряк, когда у тебя отпуск? – спросил он, усаживая Илько на стул. – Поедем ко мне! У меня те­перь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горш­ками и ухватами дел больше не имею.

Мама расставила на столе посуду и разлила по та­релкам уху из свежих, привезенных дедом окуней.

– Ох, – воскликнула мама, – я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим!

Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика.

– Вот за это спасибо, Татьяна, – сказал дед. – Не­вестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку!

Григорий выпил стаканчик, потом – второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед.

– Достаточно, – сказал он, отодвигая стаканчик. – Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую.

– Ну-ну, – согласился дедушка. – Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах.

Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу.

В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля?

На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву.

Я остановился и тихо сказал:

– Здравствуйте.

Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные.

– Вы знаете, Оля заболела, – сказала она и вдруг отвернулась.

– Заболела? А где она?

– Дома… лежит. До свидания! – И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро ото­шла от меня.

– Постойте! – крикнул я, но она не обернулась.

Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.

Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.

Оркестр в саду играл задорную «Венгерку». Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девуш­ки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!

…Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день «Октябрь» снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.

Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле за­писку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли.

Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у во­рот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.

Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроив­шись у кухонного стола, принялся за письмо.

«Оля! – написал я. – Галя сказала, что ты забо­лела. Что с тобой – меня это очень беспокоит…»

Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.

«Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов»