Портрет художника в старости - Джозеф Хеллер

— Да уж, приходится. И не рычите на меня, не надо.

— Я не рычу. Меня расстроило известие.

— В субботу и воскресенье меня обычно не бывает дома. При хорошей погоде.

— Гольф?

— Адель была уверена, что вы это скажете.

— Адель разбирается в людях. Сообразительная. Надеюсь, вы успели это заметить?

— Сказать ей, что придете? Навестите ее?

— Конечно, навещу, если она в самом деле этого хочет. Вы думали, я откажусь?

— Она просто не была уверена, что согласитесь.

— Держу пари, была. Еще как была!

Дверь открыла молоденькая служанка-индонезийка, и он вошел в просторную, полную воздуха и света квартиру на Пятой авеню, окна которой выходили на озеро в Центральном парке, а величественный фасад дома смотрел на такие же богатые здания, стоящие на другой стороне улицы. Порху мог бы догадаться, что если у Адели есть служанка, то непременно молоденькая и хорошенькая, такая, из которой можно слепить что угодно. Адель по природе была педагогом. Служанка медлила, и они неловко обнялись, не отрываясь друг от друга чуть дольше положенного, потом поцеловались второй раз, чуть горячее, чем принято при обычном приветствии.

— Я рада, что ты пришел, — сказала она.

— Я тоже.

— Ты хорошо выглядишь.

— Ты тоже.

Она и вправду выглядела лучше, чем он ожидал, не такая уродливая, как он опасался. Только в ее походке он заметил какую-то неровность, неуверенность, когда она пошла к дивану, на котором, как видно, сидела с бокалом белого вина, ожидая его. Она предложила налить и ему, но он отказался. Знакомым свободным движением она откинулась на спинку дивана и устремила на него недоверчивый, испытующий взгляд маленьких темных глаз. На губах у нее играла высокомерная, немного насмешливая полуулыбка.

— Я иногда натыкаюсь на твои фотографии в прессе. В жизни ты лучше выглядишь, здоровее. Можно сказать, замечательно выглядишь, если учесть…

— Ты тоже замечательно.

— И тоже здоровее?

— Да.

— Еще бы, — сухо усмехнулась она.

— Правда, замечательно выглядишь.

— Еще бы.

— Замечательно, я тебе говорю. Чем-то напоминаешь свою мать.

— Мою мать?

— Мы как-то обедали вместе с ней, неужели не помнишь? Она очень красиво старилась. Ты тоже так считала. Из пепельной блондинки она на глазах становилась серебристой, а кожа у нее была золотистая.

— Скорее смуглая.

— Вот и у тебя такая же. Она еще жива?

— Нет, умерла. Отца тоже не стало.

Он фыркнул и сказал:

— Они, наверное, так и не привыкли к твоим выходкам?

— Не привыкли, — негромко засмеялась она. — Приходилось держать их под каблуком. Ты мне лучше вот что скажи, Джин… — она снова откинулась на спинку, на лице у нее появилось задорное, озорное выражение, — ты такой же заядлый языковед?

— Что-о?

— Ты что, глухой? Не слышал, что я сказала?

— Слышал… Прости, я немного растерялся. Конечно, я теперь хуже слышу, но не настолько…

— Ртом, спрашиваю, работаешь?

Порху пожал плечами, вздохнул.

— Не знаю, давно не пробовал.

— Хочешь попробовать?

— Что?

— Опять «что»?

— Когда?

— Сейчас.

— Ты хочешь, чтобы я попробовал? — перешел он в наступление.

Она улыбнулась.

— Не знаю. Я тоже давно не пробовала. Ну как, хочешь?

— Если хочешь.

— А ты хочешь?

— Ты хочешь, чтобы я попробовал? Я всегда делал, что ты хотела. Вместо ленча почти полгода пил твои паршивые дрожжи. Я даже на спиритический сеанс за тобой потащился. Глупая была затея, глупая и опасная. А ты, видите ли, не соизволила сказать, что тебе заказали статью о медиуме.

— Я и сама не знала, правда… Но ты не захотел оставить жену.

— Да, на все был готов, кроме этого.

— А потом все равно ее оставил.

— Нет, не оставлял. Мы расстались. Я не хотел. Это была ее инициатива. И не из-за другой женщины.

— А теперешнюю можешь оставить — ради меня?

— Ни в коем случае.

— Не бойся, я не рассержусь. Я знаю, что со мной будет.

— Адель, дорогая, ты меня оскорбляешь. Это не самая веская причина, сама знаешь. Как ты думаешь, долго ли мы протянули бы вместе, я — твоим любящим мужем, а ты — моей верной женой?

— Думаю, не слишком долго. Ты быстренько нашел бы себе другую девочку, и та стала бы подговаривать бросить меня.

— Нет, погоди, ты о себе скажи, о своих мужиках… Хотя, как я понимаю, ты тоже давно замужем, верно?

— Люблю выходить замуж, правда. Люблю рожать девочек и воспитывать их. Так люблю, что приходится напоминать себе об этом, когда вдруг почувствую, что ненавижу замужество и все остальное. Мои девочки увлеклись сексом куда раньше, чем я, хотя я начала совсем молоденькой.

— И увлечение поощрялось мамой?

— Во всяком случае, не возбранялось.

— Мне это интересно. Знаешь, я взялся за роман о сексе с точки зрения женщины.

— Я давно такой написала. Никто не берет.

— У меня возьмут. Но движется пока плохо. Я очень многого не знаю.

— Прочти мой.

— Это вряд ли поможет. Понимаешь, я рассчитывал, что получится что-нибудь острое, пикантное, но вот изюминки нет. Думаю, копаюсь в разных материалах — все не то. Конечно, я могу отложить эту книгу и взяться за другую. Масса замечательных замыслов… — Она выжидательно смотрела на него. — Например, роман о Марке Твене или вообще о жизни американского писателя.

— Мои книги не имели такого успеха, как его.

— Его книги тоже не очень-то расходились. В этом и соль. Надеюсь, что доведу до конца, вставлю кое-что из своей жизни, какие-нибудь светлые моменты.

— То есть меня?

— Само собой. Итак, что у тебя в перспективе?

— Замнем для ясности.

— Одолевает жажда знаний.

Она переменила тему.

— У тебя руки немного дрожат.

— Знаю, — кивнул он.

— Это называется тремор.

— Сам бы я ни за что не догадался.

— Годы?

— Кофе, виски, но главное — да, годы.

— У меня тоже дрожат. По-прежнему любишь Шуберта?

— Больше чем когда-либо.

— Несмотря на волнение и боль в его музыке?

— За его волнение и боль. Что ты вдруг погрустнела, милая?

Она вздохнула, опустила голову.

— Все так старятся… И еще потому, что мы скоро надоедим друг другу. Мы, кажется, обо всем уже поговорили, да?

— Нет, не обо всем, — возразил Порху. Он понимал, что впадает в такую тоску по прошлому, что может от всей души сказать ей то, что хочет сказать. — Я никогда не забывал тебя, во всяком случае, надолго не забывал. Не переставал любить тебя. У меня было такое к тебе чувство, какого я не знал ни до, ни после. И я сохранил его, это чувство, до сих пор и сохраню до конца.

Она молча слушала его, потом сказала, похлопав по дивану:

— Сядь со мной рядом.

Он поднялся со стула и, тяжело ступая негнущимися ногами, подошел к ней. Она подала ему руку, когда он повернулся, чтобы сесть возле нее. Его ладонь попала к ней между колен. Он слегка пожал их, погладил, не убирая. Несколько секунд она не отрывала глаз от его руки, потом повернулась к нему и обняла, уткнулась в плечо. Они медленно опустились на спинку дивана, и она заплакала — беззвучно, без слов, без жалоб.

«Я и сам бы расплакался, — подумал он, — если бы она не заплакала первая».

— Я и сам бы расплакался, если б ты не заплакала первая, — тихо сказал Порху немного погодя, когда она взяла себя в руки и попросила прощения за то, что распустилась.

Улыбаясь, она смотрела ему в глаза.

— Скажи, Джин, ты когда-нибудь задумывался, почему тебя любят женщины?

— Нет, — улыбнулся он и покачал головой.

«— Том!

Нет ответа.

Том!

Нет ответа.

— Блин! — в сердцах сказала тетя Полли. — Куда же он опять запропастился, этот мальчишка? Хорошо, если не уехал искать мистера Клеменса. Захотелось ему, видите ли, узнать, как стать писателем. Это было бы ужасно, ужасно. Не дай Бог!

Увы, чемодана Тома Сойера на месте не оказалось. Не было и свежей сорочки, смены белья, запасной пары носков, расчески, зубной щетки, его любимой бамбуковой удочки и бруска мыла. Ничего этого не было. Зато к одеялу в его комнате была пришпилена записка тете Полли, в которой говорилось, что ее племянник отправился в Коннектикут повидать мистера Сэмюэла Клеменса, или Марка Твена, как они звали его вместе со всем образованным миром. Отправился узнать, как ему, Тому, тоже сделаться знаменитым сочинителем романов и быть таким же богатым и счастливым, каким наверняка является мистер Клеменс.

Он знает, объяснял Том, что мистер Клеменс владеет компанией и недавно лично вручил вдове президента Улисса С. Гранта 200 тысяч долларов в качестве гонорара за автобиографию, которую написал бывший президент, а мистер Клеменс напечатал; что у него куча денег, которые он хочет вложить в создание новой наборной машины, которая наверняка будет стоящей штукой; и что со всего света мистеру Клеменсу поступают приглашения на торжественные банкеты, где ему не надо платить, а только говорить речи, за которые он сам получает деньги. Все это нравилось Тому Сойеру. А поскольку Гек Финн подался на запад, на индейскую территорию, начать там новую жизнь, он не мог придумать ничего лучше.