Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

Конечно, это было нелегко: она должна была научиться подбирать слова к такому количеству вещей, которых никогда не видела, например, что такое "телескоп", и что это за "Северный полюс". Что такое "микробы" и "опера", "аэродром" и "баскетбол"?

– Ты поверишь, что только в восемнадцать лет я узнала, что такое Нью-Йорк и кто такой Шекспир? – Её лицо удивлённо сморщилось, потом она прошептала что-то ещё, как бы про себя: – И что с тех пор, как вошла в этот дом, вот уже пятьдесят лет я в глаза не видела радугу?

В девятнадцать лет она приобрела энциклопедию для молодёжи "Михлаль". За ней последовали другие на трёх языках, в десятках томов. Теодора никогда не забывала волн опьянения, захлёстывавших её в течение счастливого полугодия, когда она читала днём и ночью, раздел за разделом, обо всём мироздании.

В тот же период её поразила сильная жажда знаний о современности, особенно о мировой политике. Каждое утро она посылала отца Назариана купить газету на иврите и газету на арабском, и читала их со словарём, скрипя зубами. Так узнала о Давиде Бен Гурионе, о правителе Египта Гамале Абд-Ель Насере, узнала, что курение способствует раку лёгких, с волнением следила, вместе со всеми гражданами мира, за процессом воспитания Раджиба, индусского мальчика, которого до девяти лет растили волки. Потихоньку, с огромным трудом, она смогла проторить дорогу в путанице фактов и новых имён, нарисовать себе картину мира, и более всего – преодолеть своё невежество, невежество девочки с крохотного Кикладского острова, маленького и удалённого в цепи островов вокруг Делоса.

– И всё-таки, – сказала она Асафу, и пальцы её покоились над бровью, как бы сжимая начинающуюся головную боль, – при всей радости и веселье, все-таки была я грустна и потеряна – потому что всё это были только слова и ещё раз слова!

Асаф уставился на неё, не понимая, и она, как всегда, когда у неё кончалось терпение, хлопнула ладонью по столу:

– Как объяснишь слепому, что значит зелёный, фиолетовый и пурпурный? Теперь понял? – Он кивнул, но всё ещё не был уверен. – Вот так и я, агори-му: кожуру лизала, а самих плодов не вкушала... Ведь что такое, например, запах младенца после купания? И что чувствует человек, когда мимо проносится скорый поезд? И как стучат вместе сердца сидящих в театре на чудесном спектакле? – Он начинал понимать: её мир был сделан только из слов, описаний, написанных образов, сухих фактов. Его рот приоткрылся в изумлённой улыбке: ведь это именно то, что, по опасениям его мамы, случится с ним, если будет всё время проводить перед компьютером.

– В те же дни я основала, здесь в комнате, почтовую республику. – И рассказала ему о переписке, которую она ведёт уже более сорока лет с учёными, философами и писателями всего мира. Сначала посылала им вопросы простые, стесняющиеся своего невежества, извиняющиеся за собственное нахальство; потихоньку её вопросы начали углубляться и расширяться, и ответы тоже становились более подробными, личными и сердечными. – И кроме моих профессоров, да будет тебе известно, я переписываюсь ещё со многими невинно-пожизненно-заключёнными, вроде меня. – И показала ему фотографию женщины-голландки, пострадавшей в тяжёлой аварии, которая всю жизнь прикована к постели и видит только несколько веток каштана и фрагмент каменной стены; и снимок бразильца, такого толстого, что уже не проходит в дверь своей комнаты, который видит в окно берег маленького озера (но не воду); и старого крестьянина с севера Ирландии, сын которого отбывает пожизненное заключение в Англии, и он тоже заключил себя по собственной воле в одной комнате, пока его сын не выйдет на свободу, и ещё, и ещё.

– Я постоянно переписываюсь с семьюдесятью двумя людьми в мире, – сказала она со скромной гордостью, – письма уходят и приходят, по крайней мере, раз в месяц я пишу каждому из них, и они отвечают, рассказывают о себе, и даже самые сокровенные тайны... – она засмеялась, глаза её хитро сверкали, – они думают, маленькая старая монашка сидит в высокой башне в Иерусалиме, кому она расскажет?

И вот, после многих лет чтения и учёбы, ей пришло в голову, что она не прочитала ни одной детской книжки в жизни. Молодой Назариан (тем временем заменивший отца, у которого отказали ноги) начал навещать соответствующие полки в магазинах. В возрасте пятидесяти пяти лет она впервые прочла "Пиноккио", "Винни Пуха" и "Ловенгулу – король Зулу". Это было не её детство, не те виды, среди которых росла, но её детство кануло в пучину моря и не могло к ней вернуться. Однажды вечером она отложила "Ветер в ивах" и удивлённо и счастливо прошептала про себя: "Вот теперь родилось моё детство".

– И кстати, знай, – засмеялась она, – что до того у меня не было ни одной морщинки! Лицо младенца было у меня, пока не начала читать эти книги!

Теперь, когда у неё было детство, ей нужно было начинать расти. Она читала такие романы, как "Давид Коперфильд", "Чёрт из седьмого класса" и "Папа с длинными ногами". Железная дверь, которая когда-то на острове захлопнулась перед ней, сейчас отворилась снова, и Теодора, старая девочка, жаждущая знаний, вошла в свои сонные залы, покрытые паутиной. Душа, тело, страсти, тоска, любовь. Всё возродилось в рассказах, в которые она погружалась. Иногда после ночи лихорадочного чтения она роняла книгу, которую читала, и чувствовала, как её душа поднимается и набухает в ней, как кипящее молоко в кастрюле.

– В тот час, – сказала она Асафу беззвучно, – я готова была взывать о каком-нибудь спасительном уколе, который проткнул бы, наконец, проклятую стесняющую оболочку слов, окружавшую меня.

– И это была Тамар? – спросил Асаф, не думая, в озарении, и сразу пожалел об этом, потому что Теодора вздрогнула, как будто кто-то неосторожно дотронулся до глубин её души.

– Что, что ты сказал? – уставилась она на него. – Тамар? Да, может быть, кто знает... Мне не приходило в голову... – но что-то в ней сразу согнулось, как будто Асаф ненамеренно задел её, как будто сказал ей определённо – ты принесла в свою комнату всё, что можно узнать из книг, из букв и слов, и вдруг ворвалась сюда эта девочка, плоть и кровь, с сильными чувствами и юностью.

– Хватит, – встряхнулась она, – мы достаточно поговорили, милый, ты, наверно, уже должен идти?

– Я что-то не понимаю: она...

– Иди и найди её и тогда всё поймёшь.

– Но объясните! – он почти стукнул по столу, как она. – Что, по-вашему, с ней случилось?

Теодора глубоко вздохнула, минутку поколебалась и потом:

– Как скажу тебе, не сказав... – она встала, встревоженная. Прошла по комнате. Раз от разу изучающе смотрела на него, как в первые минуты встречи, чтоб узнать, достоин ли он слышать и знать, будет ли он верен. – Слушай, может это просто бредни старой и глупой женщины, вздохнула она, – но во время последних посещений она уже говорила о других вещах, о нехороших вещах.

– Каких? – Вот оно, подумал Асаф.

– Что мир плох, – и спрятала руки на груди, – плох в принципе. Никому нельзя верить, даже самым близким. И всё только сила и страх, только интересы и злоба. И что она не подходит.

– Не подходит для чего?

– Для этого мира.

Асаф молчал. Вспомнил дерзкую девушку на бочке, которая, как он был уверен, была гордячка и насмешница. Но она немного похожа и на меня, подумал он в смятении, и осторожно снял её оттуда.

– А я, наоборот, рассказывала ей, какая её ожидает хорошая и красивая жизнь. Что она ещё полюбит кого-то, и он полюбит её, и у них будут славные дети, и она поездит по свету и встретит интересных людей, и будет петь на сцене, и её будут приветствовать в концертных залах...

Слова застыли у неё во рту. Она снова погрузилась в себя. Что она знает, подумал Асаф, всё, что она обещала Тамар, ей самой не знакомо. Пятьдесят лет запертая в этом доме. Что она знает.

Он вспомнил разочарование и глубокую скорбь на её лице, когда он появился здесь, и она обнаружила, что это не Тамар, и понял со всей определённостью, насколько Тамар важна для неё. Нет, не только важна: необходима. Как вода и хлеб, как вкус жизни.

– А в последнее время я уж и не знаю, что происходит. И она уже не раскрывает своё сердце, как прежде. Приходит. Работает. Сидит. Молчит. Часто вздыхает. Хранит от меня тайну. Я не знаю, что с ней происходит, Асаф... – её глаза и кончик носа вдруг покраснели, – она стала худая и потухшая. Нет больше света в красивых глазах. – Она подняла лицо, и он был потрясён, увидев тонкую линию слёз в морщинах. – Что скажешь, милый, ты найдёшь её? Найдёшь?

В девять вечера она купила две порции меорава[20] и колу и села поесть у входа в административное здание. Одну порцию дала Динке, сама набросилась на вторую, и обе они с наслаждением пыхтели, и, наконец, вместе вздохнули, сытые и счастливые. Облизывая пальцы, Тамар думала, что давно не получала такого удовольствия от еды, как сейчас от того, что купила на деньги, заработанные пением.