Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь

Мне всегда казалось, что полюбить меня можно только по недоразумению.

Что я всего лишь суррогат, заменитель…

С самого детства причем.

Все внимание, весь свет любви доставался Ирис. Мне оставалось потесниться.

Она всегда была на первом плане на всех фотографиях.

Ей доставалось лучшее место за столом, в кино, в машине.

А мне оставалась роль дуэньи, дамы-компаньонки. Послушной и покладистой».

Иногда ей случается краем глаза увидеть в витрине или в старом, потемневшем по краям зеркале призрак. Тонкий силуэт с голубыми льдинками глаз и длинными черными волосами, который спрашивает ее: «Что ты здесь делаешь, Жозефина, а? Что ты здесь делаешь?» Она волнуется, зовет: «Ирис? Это ты?» И тогда достаточно, чтобы она повернулась к Филиппу и заметила на его лице слегка отсутствующее, какое-то потерянное выражение, достаточно, чтобы он провел рукой по векам, точно отгоняя воспоминание, и она уже теряет уверенность в своем счастье.

Ирис никогда не появлялась ночью. Ночью Жозефина говорила себе, что счастье – не товар, который можно положить на прилавок кассы, взвесить и купить, чтобы полноценно владеть им, это состояние души, внутреннее решение. Для счастья надо пошире раскрыть глаза и находить его во всем.

И она решила быть счастливой.

На улице Банки-ди-Сопра Филипп поднял голову к мадонне, нарисованной над дверью, и объявил:

– Завтра мы поедем в Ареццо смотреть фрески Пьеро делла Франческа.

Жозефина кивнула. Была б ее воля, они так и ходили бы от «Палаццо Равицца» до центральной площади, заходили бы в музеи, церкви и кафе. Была б ее воля, они так и кружили бы по улочкам Сиены, чтобы слиться воедино с этим городом, чтобы он стал их королевством.

В этом феврале туристы не особенно сюда стремились. «Мертвый сезон», – зевая, говорили владельцы гостиниц. Жозефина и Филипп устроились в «Палаццо Равицца». Владелица отвела им самую большую комнату с длинными зелеными занавесями на окнах, высокими потолками и дорическими колоннами, которые придавали комнате вид залы древнеримского дворца. В Сиене они жили по одному адресу, в одной комнате, спали в одной кровати. А так он жил в Лондоне, а она – в Париже.

Перед тем как приехать в Сиену, они зарулили во Флоренцию.

В отель «Савой», который был таким шикарным, что она совсем растерялась и шагу ступить не могла без страха. Косилась на свои туфли, и они казались ей убогими. Башмаки, в которых только по зарослям лазить и через овраги пробираться.

На ресепшене их встречала высокая стройная блондинка в лодочках на высоких каблуках. Просто созданная для счастья. Она растворялась в букетах белых цветов, диванчиках из мягкой кожи, деревянных панелях и легком запахе ароматических свечей.

Когда они пришли, она объявила с широкой гостеприимной улыбкой: «Добро пожаловать, месье Дюпен. Мадам…» Потом она отвернулась от Жозефины, не дождавшись ответа, и в своей классификации отвела ей роль статистки. Соратницы по походу, пахнущей усталостью и потом, с плохо выбритыми ногами и обгрызенными ногтями.

Девушка выдержала небольшую паузу и добавила: «Рады вас снова видеть, месье Дюпен. Вы уже оценили виллу Кеннеди во Франкфурте и отель «Амиго» в Брюсселе?» Она произносила названия отелей их сети, с заговорщицкой улыбкой глядя на Филиппа. Жозефина съежилась, ей хотелось сделаться маленькой и незаметной и чтобы никто не видел эти ее потертые, заляпанные туфли… Она не могла отогнать мысль, что в эти отели он ездил с Ирис или какой-нибудь еще такой же прекрасной женщиной. Она опустила глаза, отступила на шаг. Ей захотелось немедленно куда-нибудь деть свои пальто и сумку, свои обгрызенные ногти и непокорную прядь, падающую на глаза…

Филипп замолчал, задумался, постукивая пальцем по конторке светлого дерева. Наступила неловкая, давящая тишина. Женщина за стойкой ждала, удивленно подняв брови, на лице ее застыла дежурная улыбка.

Вдруг Филипп сказал: «Мадемуазель, мы передумали. Мы решили сразу отправиться в Сиену. Аннулируйте наш заказ, будьте любезны».

Он отправил носильщика с багажом к арендованной машине, и они тронулись в путь.

Под проливным дождем.

Дворники шершаво скребли по стеклу, чух-чух, чух-чух. Они задавали какой-то неприятный тон, язвительный, словно насмехались над ее жалкими туфлями и бесформенным пальто, над ее университетской премудростью синего чулка.

Он вел машину молча, до самой Сиены не сказал ни слова, смотрел на дорогу с непроницаемым лицом. Семьдесят километров тишины. Мокрая дорога, мрачное небо. Жозефина тоже помалкивала. Терла втихомолку туфли полой пальто, прятала ногти в рукава свитера, кусала губы. Она явно была не к месту в этом шикарном холле отеля. Он предпочел спастись бегством.

Ей захотелось извиниться, она протянула к нему руку… Он метнул в нее быстрый раздраженный взгляд. Тогда она изменила траекторию и потянулась к кнопке отопления, якобы чтобы чуть-чуть убавить.

Нет лекарства против той таинственной боли, когда любимый человек вдруг превращается в незнакомца, в чужого человека, и все это лишь потому, что ты любишь, что, любя, ты теряешь способность рассуждать и наталкиваешься на стену, больно бьешься об нее, но не можешь пробить.

В «Палаццо Равицца» в Сиене у стойки их встречал пожилой господин, который задумчиво качался на стуле. Пожилой господин в старомодном костюме, жилете, расстегнутом на круглом животике, с редкими волосами, оплетающими лысину подобно паутине. Филипп сказал ему, что они заказали комнату, но приехали раньше, чем собирались, создаст ли это какие-нибудь затруднения? «Да вовсе нет», – сказал пожилой помятый господин, встал, одернул жилет и позвонил владелице отеля, чтобы предупредить ее, что синьор и синьора Дюпен уже здесь. «Можно ли сразу дать им ключи от их комнаты, или она еще занята?» – «Конечно, давайте ключи», – ответила хозяйка.

И так они оказались в этом огромном номере с видом на тосканскую деревню, на тисы, прямые, как лакричные палочки. Они жили на этаже одни, могли гулять по анфиладам комнат, восседать на горбатых диванчиках, пробегать пальцами по клавиатуре старого рояля, листать ноты и греться у каминов, высоких, как двери в башнях замка.

Оркестр играл вальс из «Леопарда», Берт Ланкастер с Клаудией Кардинале открывали бал, Жозефина вальсировала, позабыв об убогих туфельках. Старинный дворец ничуть ее не пугал, как и пожилой господин с паутиной на лысине.

А тот тем временем отнес их чемоданы в номер, открыл бар, стенной шкаф. Показал, где ванная, где сейф, отдал им ключи и ушел, согбенный, словно нес на плечах всю тяжесть этого мира.

Филипп увлек Жозефину на широкую кровать, обнял и прошептал: «Добро пожаловать в «Палаццо Равицца», bella ragazza![15]» Она уткнулась носом в его плечо.

Он явно не сердился.

– Надо нам купить подарок Зоэ, – сказал Филипп. – Красивую кожаную сумку или сережки, а может быть, зонтик?

Жозефина рассмеялась.

– Почему ты смеешься?

– Да смешное слово – зонтик. А еще, – добавила она тихо-тихо, – потому, что я счастлива.

Он прижал ее к себе. Ей хотелось, чтобы он ответил ей, что тоже счастлив. Но он ничего не говорил, лишь крепко держал, обнимая за талию. Это – доказательство любви, эта рука вокруг талии. Стоит целого признания.

Когда Ширли спрашивала ее, что же она в нем любит, она разводила руками и говорила: все, все, все. Ну а поточнее? Ширли требовала деталей, точности в выражениях. Тогда она бормотала что-то невразумительное: «Ну, я считаю, что он красивый, обаятельный… и потом, мне нравится его взгляд, его обхождение, его душевная и физическая элегантность. Он смотрит на меня, и я кажусь себе неповторимой, единственной». – «Какой вздор! Розовая водичка, подвядшие фиялочки! – прыскала Ширли. – Мужчина и женщина – это дрожь и трепет, бешеные приливы страсти, впившаяся в затылок рука, кусающий в исступлении рот, крики, стоны, в общем, пылающий костер на римской арене». – «Ну тогда, – чуть краснея, пыталась сформулировать Жозефина, – я расскажу о его запахе. Когда я лежу в его объятиях и вдыхаю запах его груди, то становлюсь пьяной, дикой». – «Ну, а еще?» – нетерпеливо вздыхала Ширли, раздраженная стыдливой медлительностью подруги. «Еще я люблю его кожу, чистую и вкусную, люблю саму текстуру его кожи…» – «Так-так. А почему? Она вкусная? Ты ее лижешь, ты ее кусаешь, ты трешься об нее, как кремень о кресало?» – «Это не твое дело вообще-то!» – «Ну расскажи мне, Жозефина! О чем-нибудь другом тогда расскажи!» – «Я еще люблю его голос… Когда мы занимаемся любовью, люблю, чтобы он говорил со мной, приказывал грубым голосом: «Подожди, подожди еще» – или молил, как нищий: “О Жозефина…”». – «Ну, глупость какая-то! – возмущалась Ширли. – Бедная ты моя “Жозефина”!» – «Нет, не смей говорить “бедная моя Жозефина”, я тебе запрещаю! Ночью в его объятиях я чувствую себя королевой. Королевой караван-сарая. Я становлюсь смелой и пылкой, когда он произносит мое имя или шепчет: “Ты моя прекрасная, ты моя нежная, ты моя вторая кожа…”». – «А! Вот это уже поинтереснее, – удовлетворенно замечала Ширли. – И вы воюете? Он грубо хватает тебя, расплющивает, вонзает в тебя клыки?» – «Да нет же, все не так! Мы мягко сплетаемся, растворяемся друг в друге, пускаемся в удивительное путешествие, радуемся чуду, мы придумываем тысячу разных нежностей, длим и длим восторг, пока он не прорывается волшебным салютом, который поглощает меня всю, приподнимает в воздух, расходится по всему телу и… я кричу громко, хрипло, как зверь, так что голова просто взрывается и я падаю на землю уже обезглавленная. А потом внутри меня летают бабочки, и я не понимаю, на каком свете нахожусь».