Два товарища - Марк Эгарт

Никто не хотел селиться на этом страшном месте. Двор зарастал травой, вокруг глиняных обгорелых стен поднимался молодой орешник. Прошли годы — и уже только старики помнили о хуторе Недайвода.

В городе два человека знали о хуторе: Познахирко и Михайлюк, некогда батрачивший у Полищуков и искалечивший на работе ногу. Когда пришла беда, Епифан Кондратьевич переправил в это укромное место семью. А Михайлюк остался в городе. Так было условлено с Аносовым и Теляковским, формировавшими партизанский отряд: Михайлюк будет связным отряда, а Познахирко брался обеспечить отряд продовольствием — ловить рыбу, солить и вялить впрок.

Настя, помогавшая отцу, допытывалась, для чего им столько рыбы. В ответ она слышала: «Пригодится… на хлеб менять будем» — и больше ничего. Случалось, задумается Настя, даже всплакнет. «Чего ты? — спросит отец. — Еще свидитесь! Моряк, он в огне не горит и в воде не тонет!»

А Семенцов, о котором тревожилась девушка, тоже думал о ней, не понимая, куда девался старик лоцман с дочкой.

Так обстояли дела, когда Семенцов получил приказ связаться с Михайлюком и обеспечить доставку продовольствия. Лишь от Михайлюка он узнал о местопребывании Познахирко (о нем знали только руководители отряда) и немедленно отправился туда. Это была радостная встреча. Настя от счастья не ведала, где посадить и чем угостить дорогого гостя. Борька, ее брат, повеселел, услышав, что его товарищи живы-здоровы. (Семенцов, пользуясь случаем, решил забрать их на хутор.) Один Епифан Кондратьевич сохранял спокойствие. Выждав, пока дочка и сын уснули, он заговорил о деле, ради которого Семенцов прибыл: заготовленную рыбу удобнее доставить морем, это сделают они вдвоем.

Утром произошло событие, изменившее их планы. Проснувшаяся первой Настя пошла по воду к речке и вдруг увидела человека. Сначала она испугалась, подумав, что кто-то выследил хутор, но, вглядевшись, узнала доктора Шумилина, соседа.

Спустя несколько минут разбуженные девушкой Познахирко и Семенцов слушали рассказ доктора.

Госпитальное судно, на котором он служил, было торпедировано в море, неподалеку от этих мест. Шлюпку с ранеными обстрелял вражеский самолет, она перевернулась, раненые моряки вместе с доктором держались за киль, пока шлюпку не прибило к берегу, возле устья Казанки. Ночь они провели на берегу, а на рассвете Шумилин отправился на разведку. Смутно он помнил, что где-то здесь должно находиться какое-то жилье.

Выслушав его, Епифан Кондратьевич сказал, что надежнее пристанища, чем этот хутор, сейчас не найти. Шумилин возразил, что лоцман подвергнет риску себя и свою семью. Епифан Кондратьевич помолчал, неодобрительно покачал головой. Это был его единственный ответ, и означал он, что старик не ждал от соседа таких разговоров.

Дав доктору подкрепиться — он еле держался на ногах от голода, — Познахирко и Семенцов отправились вместе с ним за моряками. Шлюпка оказалась в непригодном состоянии, доставить раненых на хутор нужно было на лодке Кости и Славы. Вот при каких обстоятельствах очутился Семенцов в землянке ребят.

Итак, моряки были на хуторе. Отдохнув день-другой, они устроили аврал: летнюю печь во дворе починили и объявили камбузом, колодец вычистили, кухню, от которой остались две стены, перекрыли лозой и камышом, занавесили рядном и переименовали в кубрик, а единственную горницу доктор отвел под лазарет. Затем расписали дневальных, вахтенных, и спустя несколько дней хутор сделался неузнаваемым. Работали все, начиная с доктора Шумилина и кончая Костей и Славой. Работали даже те, кто не мог и кому доктор запретил работать. На то — аврал!

Настю Шумилин назначил санитаркой, Борьку, у которого колено распухло и гноилось, поместил в лазарет, где лежали еще два раненых. Остальные числились ходячими больными. Их было пять человек, все с Дунайской флотилии.

У Епифана Кондратьевича имелся радиоприемник, но он испортился. Худой длинноносый моторист Виленкин провозился с ним целый день — и приемник заговорил. Впервые за много дней услышали моряки здесь, в тылу врага, на заброшенном хуторе голос Родины.

Третьего июля, ранним утром, Виленкин разбудил товарищей: по радио передавали речь Иосифа Виссарионовича Сталина.

«Друзья мои», — сказал товарищ Сталин. Ему внимала вся страна, миллионы людей в тылу и на фронте, в подполье и в партизанских отрядах. И то, что он сказал им «друзья», вселяло в них надежду и гордость. Он говорил прямо, без обиняков, спокойно, как командир бойцам. Он смотрел в глаза опасности и предупреждал: она грозна, и вот что нужно сделать, чтобы одолеть врага!

Этот призыв был обращен и к горсточке раненых моряков, отрезанных от родной страны. В голосе товарища Сталина, сквозь шум и треск электрических разрядов, звучал, казалось, гром великой битвы, кипевшей по всему фронту от моря и до моря.

— Ну, Гитлеру теперь башки не снести! — нарушил тишину после окончания передачи знакомый Косте Микешин.

Теперь все заговорили разом, радостные, оживленные, как будто все переменилось, все будет хорошо.

На вопрос Косте, что они думают делать, Микешин решительно ответил:

— Фашистов бить!

— А оружие? — спросил Костя.

— Достанем!

После этих слов положение представилось Косте совсем не таким опасным, как прежде. Он не уставал слушать рассказы Микешина о морской службе, о боях, которые вел его монитор против неприятельских береговых батарей и переправ, и о том, как прорывались моряки к морю.

Слава при этих разговорах больше молчал. Встреча с отцом, радостная и в то же время такая горестная, опять сделала его странно апатичным. Костя был уверен, что это пройдет, и старался отвлечь товарища от печальных мыслей.

Доктор Шумилин внешне ничем не выражал своего горя. С утра до ночи он был занят то в лазарете, то различными хозяйственными делами. Он был здесь начальником, от его умения зависело скорейшее выздоровление, а стало быть, и жизнь моряков, и, может быть, именно это не позволяло ему предаваться горю. Только припадки астмы мучили его теперь чаще, чем прежде.

Припадок проходил, Николай Евгеньевич вытирал пот с бледного, сразу как бы опавшего лица и принимался за прерванные дела.

С сыном Николай Евгеньевич ни разу после первой встречи не заговаривал о постигшем их несчастье, и Слава не говорил. Он лишь старался быть вместе с отцом, первый замечал, когда отцу становилось плохо, помогал ему как умел, гладил его по руке своей вздрагивающей от усилия сохранить спокойствие рукой и ни разу не то что не заплакал, а даже не показал вида, что ему хочется плакать.

Николай Евгеньевич тоже старался почаще бывать с сыном, приглядывался к нему и замечал, что Слава сильно изменился, возможно сильнее, чем он сам.

Иногда Николай Евгеньевич вспоминал то утро, когда Слава с Костей отправились спозаранку на лодке к мысу Хамелеон. Это было за несколько дней до начала войны. В тот день к Шумилину пришел в гости сосед-лоцман. Они сидели на веранде, и Епифан Кондратьевич рассказывал о матросе Баклане, потом они толковали о международных событиях, о Гитлере и об угрозе войны. Как скоро их опасения оправдались! И вот погибли страшной смертью жена и дочка, маленькая Лилечка… Были у него семья, родной дом, честная мирная жизнь, и ничего этого больше нет — враг растоптал все…

Но Николай Евгеньевич гнал от себя воспоминания. Воспоминания были единственным, чего он боялся.

Комендор Микешин, рулевой Зозуля и сигнальщик Абдулаев помещались в тесном «кубрике» рядом. Зозуля, приземистый чернявый украинец, был насмешлив и остер на язык. Он часто донимал Микешина, чья спокойная, немного снисходительная манера говорить раздражала его. Абдулаев, круглолицый, широкоскулый татарин, слушал их перепалку с безразличным выражением лица, а под конец, махнув рукой, уходил. Костя, который всюду совал свой нос, был уверен, что они рассорятся. К его удивлению, они стали друзьями.

— Как дела? — спрашивал, бывало, доктор Шумилин, когда приятели являлись на перевязку, и приказывал Насте первым разбинтовать Зозулю. Его ранение в голову беспокоило доктора.

Зозуля, несомненно, испытывал сильную боль, но не показывал этого и даже пробовал шутить с Настей. Так же терпеливо и как бы шутя переносили боль при перевязках Микешин с Абдулаевым и остальные раненые. Настя говорила про них, что они «каменные».

Костя слышал, как ответил ей старый Познахирко, что «моряцкая кость, она покрепче камня».

Всё в этих людях казалось Косте и Славе необычайным и вызывало желание подражать. Даже то, что особенно трудно для мальчиков: привычка к порядку, чистоте, точности, дисциплине. Сколь ни мало походила жизнь на заброшенном хуторе на ту, которой жили моряки прежде, они во всем старались сохранить привычный и любимый ими корабельный распорядок. Даже курили они только на «баке» — так окрестили моряки толстый дуплистый пень возле колодца. Не было ссор, ругани, приказы исполнялись точно, от работы никто не отлынивал.