Ниндзя - Эрик Ластбадер

— Вечером, — мягко сказала она. — Спроси меня вечером. — Эйлин вытерла глаза. — Во сколько мне прийти?

— Сегодня я обедаю с Винсентом. Почему бы тебе не присоединиться?

Эйлин лукаво улыбнулась.

— Чтобы слушать ваши скучные мужские разговоры?

— Сегодня этого не будет, я тебе обещаю.

— Нет, нет. Я знаю, что для тебя значит бусидо:

— Это часть нашего наследия; без него мы не были бы японцами. Я не настолько укоренился на Западе, чтобы забыть историю своего народа — надеюсь, этого никогда не случится... — Терри вдруг замолчал, увидев, как дрогнули ее веки.

— Мой народ, — словно эхо повторила Эйлин. — Бусидо. Я умру за моего императора и любимую отчизну. — Слезы катились из ее закрытых глаз, радужно переливаясь на щеках. — Мы пережили огненный шторм, когда американцы сбросили на нас три четверти миллиона напалмовых бомб, — в ее шепоте слышались стоны умирающих, — когда двести тысяч японцев были заживо поджарены, когда половина Токио была превращена в пепел, а на следующий день ветер разносил, словно пыль, обожженные останки.

— Не надо, Эй...

— Тогда мы бежали на юг, в Хиросиму, но скоро мои родители, запуганные слухами, отправили меня в горы, к бабушке. — Эйлин смотрела на него невидящим взглядом. — Там нечего было есть, и мы медленно умирали от голода. О, ничего особенно страшного, просто невыносимая усталость. Я часами грелась на солнце и ни о чем не думала. Я долго-долго не расчесывала волосы, потому что у меня болели руки, когда я поднимала их вверх. Так и жила. Но моим родителям была суждена Хиросима. — Она посмотрела Терри в глаза. — Что же я там оставила, кроме позора и боли? Что сделали мы и что сделали с нами? Несчастная страна.

— Но все уже позади, — попытался успокоить ее Терри.

— Нет. И ты должен понимать это лучше всех. Ты, Винсент, Ник — вы постоянно твердите о японском духе. Но как вы можете восторгаться им, не испытывая одновременно стыда? Люди забывают то, что хотят забыть, история — никогда. Мы такие, какие есть. Нельзя вычеркнуть зло, словно его никогда и не было. Я знаю, Ник помнит все и страдает. Но ты и Винсент — вы забыли.

Терри хотел рассказать ей о своих мыслях, но передумал. Не теперь. Он остро чувствовал, что ни время, ни место не подходят для такого разговора. Может быть, сегодня вечером. Вечером все станет на свои места. Он любовался мягкими бликами на ее атласной коже, на ее длинной точеной шее; невозможно было поверить, что Эйлин уже сорок один — ей никак нельзя было дать больше тридцати.

Они познакомились два года назад, и через год стали тайными любовниками — разумеется, это оставалось тайной для тех, кто имел отношение к додзе, но не для их друзей. Эйлин никогда не хотела чего-то большего, не заговаривала о будущем. Сам Терри почувствовал: такие отношения его не устраивают. Недавно ему пришло в голову, что конец романа с кэндзюцустал одновременно началом романа с Эй. И как было прежде с кэндзюцу, ему казалось, что в его жизни нет ничего важнее, чем она. Терри открыл додзё пять лет назад, и теперь дела шли достаточно хорошо, чтобы он мог позволить себе небольшую отлучку — для свадьбы и беззаботного путешествия. Пожалуй, в Париж. Да, определенно, в Париж. Эйлин влюблена в этот город и мечтала там побывать. Осталось только сделать ей предложение. Сегодня вечером. Терри понял, что на этот раз она согласится, и его сердце ликовало в радостном ожидании.

— Я вернусь в девять, в крайнем случае, в десять — если Винсент застрянет в пробке по дороге сюда. Но у тебя есть ключи, так что приходи в любое время. Только прихвати шампанское, а я принесу икру.

Эйлин вполне могла бы спросить его, по какому поводу торжество, но — стоит ли задавать лишние вопросы? В конце концов, впереди было много времени. К тому же, ее сердце уже знало ответ.

— Хорошо, — согласилась Эйлин.

Терри вдруг вспомнил о предстоящей тренировке.

— Мне, пожалуй, лучше подняться и приготовить боккэн. Хидэёси вот-вот появится в зале.

Как ни странно, в глазах Жюстины не было слез; впрочем, это ее мало утешало. Тревога ворочалась тяжелым камнем в животе, сдавливала грудь, сжимала горло. “Все в порядке, — повторяла она себе снова и снова. — Ничего не произошло”. Жюстина дрожала от озноба; ее пальцы стали холодными как лед.

Она стояла в темной гостиной Николаса и вглядывалась в надоедливый туман за окном. Где-то там было море, спрятанное за пеленой дождя. Ей захотелось выйти наружу, продраться сквозь туман и увидеть море, но не хватало духа вступить в борьбу с непогодой.

О, Господи! О, Господи!

Жюстина отпрянула от мокрого стекла, пошатываясь дошла до ванной, рухнула возле унитаза. Ее вытошнило. Потом... дрожь, на лбу выступил пот, потек в глаза.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем рука потянулась к кнопке смывного бачка; это движение отняло последние силы. Жюстина с трудом встала на ноги и склонилась над раковиной. Холодная струя ударила в лицо. Она судорожно открыла рот, чтобы выполоскать противный привкус; ей было трудно глотать.

Наконец села на холодный край ванны и опустила голову на колени, обхватив ее руками, покачиваясь. Я не могу этого сделать. Я не могу.

Тошнота разлилась внутри Жюстины. Все предательства, которые ей пришлось пережить, разворачивались в ее сознании, не оставляя места ни для чего другого. Все ее мужчины. Первый, Тимоти, тренер школьной баскетбольной команды. “Я буду с тобой нежным, Жюстина”, — и он яростно набросился на нее, наслаждаясь гримасой боли на ее лице, ее криками в строгой тишине темного спортивного зала, детским ужасом в ее глазах. Потом Джоди, студент Гарварда со смеющимися глазами и жестоким сердцем. “Я хочу стать хирургом, Жюстина”, — да, хладнокровия ему было не занимать. Эдди, который через день встречался с ней и со своей женой; он, видите ли, нуждался в них обеих. А потом, в Сан-Франциско, был Крис. Они соединились в страстном желании, вспыхнули, как костер, ничего и никого не замечая вокруг. А может быть, так было только с ней, а для него все выглядело по-другому? Даже теперь эта мысль жгла нестерпимо. Копание в прошлом доставляло Жюстине какое-то мазохистское удовольствие, словно она вскрывала еще не затянувшуюся рану и касалась обнаженного нерва.

В то время она пользовалась именем своего отца. И его деньгами, Бог знает, сколько было истрачено — Жюстина не считала. Разве не эти деньги сделали ее слабой и беспомощной? Как она ненавидела отца за то, что получила от него — за имя и за деньги.

“Господи, как мне противно”, — подумала Жюстина, точно страдала каким-то физическим недугом, при котором в организме выделяется желчь. Ее снова потянуло на рвоту, она схватилась за живот, но в желудке уже ничего не оставалось.

“Я не могу этого сделать — повторила она. — Не могу”.

Она брада его деньги — много денег — умышленно, потому что ненавидела отца. И обнаружила, что деньги у него никогда не кончаются, как вино в волшебном кубке, который всегда полон до краев. То, что казалось ей огромной суммой, для него ничего не значило.

Но много значило для Криса, на которого, в конечном счете, уходили почти все. Она узнала об этом в тот день, когда в дом ворвался ее отец с дюжиной местных детективов, когда ей дали прочитать отчет. Его содержание так потрясло Жюстину, что она не смогла даже возразить, когда отец приказал своим людям собрать ее вещи и затолкал ее в свой лимузин. Во время полета на восток на отцовском самолете с ее губ не сорвалось ни слова, а он был слишком поглощен своими бумагами, чтобы обращать на нее внимание. Жюстина не ощущала ни голода, ни усталости, она не ощущала ничего — она сама превратилась в ничто.

Казалось, все это произошло с ней много лет назад. Пока самолет приближался к Нью-Йорку, перед ее глазами встал их старый сельский дом в Коннектикуте, который Жюстина так любила в детстве, дом с каменными стенами, увитыми зеленым плющом, и высокими окнами; зеленая лужайка за домом и конюшня из красного кирпича, откуда доносился запах сена, навоза и конского пота. После смерти матери отец продал старый дом и за два с половиной миллиона купил новый особняк на одной из самых фешенебельных улиц Америки.

Пасхальная неделя в Коннектикуте. Жюстине восемь лет. У Гелды собрались друзья, с которыми Жюстине неинтересно. Мама уехала в город за покупками. Девочка бродит по огромному старому дому; повсюду снуют слуги, занятые приготовлениями к вечернему приему. Выглянув из окна, Жюстина видит много машин перед домом; спустившись по долгой спирали парадной лестницы на первый этаж, она различает голоса, которые доносятся из дверей библиотеки. Входит туда.

— Папа? — Отец обсуждает с большой группой людей какие-то дела, которые ей ни о чем не говорят.

— Жюстина, — хмурится отец, — ты должна понимать, что я теперь занят.

— Я просто хотела поговорить с тобой. — Она чувствует себя совсем маленькой среди этих людей. Один из них усаживается поудобнее, и кожаный диван скрипит под его весом.