Искатель. 1963. Выпуск №6 - Борис Ляпунов

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он проснулся с трудом. Увидел слабо освещенный скат брезентовой палатки и на нем большую тень резкого профиля Хезуса Педрогесо. Закрыл глаза. Как это Хезус не понимает, что он устал, страшно устал!

— Педро…

— Да, — с трудом заставил себя ответить советник.

— Нас вызывают в Лериду.

— Да.

— Ты слышишь?

Педро сел на топчане. Не открывая глаз, потряс головой:

— Сейчас…

Хезус отошел от него, и стала видна вся палатка: стол, лампа, белая карта на столе и столб, поддерживающий шатер.

Педро почувствовал, что проснулся окончательно. Он поднялся, протянул руку и взял кружку, зачерпнул воды из ведра. Вышел из палатки, все еще сонно посапывая. Голова была тяжелой. Нагнувшись, он вылил половину кружки на голову. Вода потекла за ушами, защекотала шею и по ложбинке побежала на спину. Он вздрогнул, вздохнул, наконец, полной грудью, выпрямился, расправил плечи так, что хрустнули суставы, потом снова нагнулся, щедро плеснул водой в лицо, крякнул.

И когда снова распрямился, когда почувствовал влажной кожей прикосновение прохладного вечернего воздуха, увидел закат над далекими горами, накатила нежданно сильная радость — свежая, как вечер, и пьянящая, как запах земли: «До чего же хорошо жить!»

Несколько секунд он стоял, не двигаясь, и дышал, дышал вдосталь.

Там, где заходило солнце, над далекими горами, стояли три облака. Они светились по краям. А меж ними прорывались снопы солнечного света и доходили почти до полнеба.

Звонко, отчаянно свиристели цикады.

«Чего это развезло тебя, Петр Тарасович? — сказал он себе. — Що такэ ты зробыв и що тоби радуватися? А? Що жив — то гарно! И буде».

Он вернулся в палатку. Вытирая лицо полотенцем, спросил:

— А зачем в Лериду?

— Листер вызывает. Машина ждет.

— Ого!

— Поехали?

Машина ждала их на дороге.

— А ты не знаешь, что случилось? — спросил Педро, усаживаясь.

— Наверно, ничего хорошего.

Педро покосился на Хезуса и словно впервые увидел его с тех пор, как вернулся в батальон. Хезус еще больше осунулся за две недели, глаза стали больше. Посмотреть на такое лицо мельком, в памяти одни глаза и останутся — темные, с голубыми белками.

— Думаешь, получим приказ об отступлении? — спросил Педро.

— Нет.

— Конечно, нет. У нас здесь отличный ударный кулак. А если оставим Лериду, нас отбросят к отрогам Пиренеев, к Балагеру. Там будет еще труднее держаться.

— И все-таки мы оставим Лериду.

— Что у тебя за настроение?

Хезус промолчал. Потом спросил неожиданно:

— Ты согласился бы навсегда остаться в Испании?

Теперь промолчал Педро.

— Ты отдаешь Испании свое сердце, можешь отдать за нее жизнь. Но родину никогда не сможешь забыть. Тебя все время будет тянуть туда, — Хезус опять надолго замолчал. — Если моя родина будет у франкистов… Я не знаю, что со мной будет…

Закат еще алел позади машины: она быстро и бесшумно ехала в сторону ночного востока. Там, над Леридой, уже зажглись звезды. Но силуэт города, стоящего на холме, был светел, и хорошо различались дома, а выше всех зданий поднимался собор, белый и легкий.

По обе стороны дороги росли деревья. Их шпалеры тянулись до самого города. За деревьями шли беспрерывные сады.

Они цвели.

«Не белы снега… Не белы снега…» — всплыли из прошлого слова песни и все повторялись, повторялись в сознании Петра Тарасовича.

Такое вот буйное цветение садов никогда не отзывалось в его душе радостным чувством, и песня «Не белы снега» — тоже.

Потому что и тогда цвели сады. В селе хозяйничали петлюровцы, а в подземелье около их дома прятались красноармейцы. Ночью они собирались уходить. Он отнес им в тот вечер кринку молока и, сидя в яме под копной, вдруг услышал во дворе шум. Выбрался по подземному лазу в сарай, вышел во двор.

У хаты петлюровцы били мать. Они кричали, что душу из нее вытрясут, если она не скажет, где прячет красных. Петлюровцев было трое. Бойцы тоже вылезли из подземелья, напали на бандитов, убили их и садами стали уходить из села. А куда сбежит женщина, у которой на руках семеро детей?

Услышав стрельбу, во двор ворвались другие петлюровцы, никого не застали и бросились в погоню. А один схватил в сенях веревку и поволок мать за волосы к вербе.

Петро кинулся на него. Петлюровец шибанул мальца прикладом. Петро упал. А когда открыл глаза, увидел мать, качающуюся в петле на суку. Бросился бежать куда глаза глядят. Сколько бежал и куда бежал, не помнит. Очнулся и хате. Было утро. Какая-то женщина возилась у печи и монотонно напевала одну и ту же фразу из песни «Не белы снега».

Горько пахло кизяком и свежим хлебом. Потом женщина вышла, захватив с собой подойник. И когда выходила, все напевала: «Не белы снега…»

Петро схватил каравай и убежал — не мог выносить вида людей.

Он потерял счет дням. Жил в степи. А в села и на хутора заходил ночью — стащить что-нибудь поесть. Потом на железнодорожной станции попал в компанию беспризорников…

— Вот видишь, — негромко сказал Хезус. — Ты так и не ответил мне. И загрустил…

— Вспомнил детство… Иногда, в такие вот дни, вспоминаю, и бывает грустно. Когда повесили мою мать…

— Ты говорил, что она жива!

— Она жива. Я увидел, что ее повесили, и убежал, а соседи вынули ее из петли и спрятали. А я убежал. Десять лет скитался вдали от дома. И только случайно узнал, что мать жива. А тебе я, знаешь, что отвечу? Когда речь идет о свободе класса, дело не в национальности. Стойкость и мужество определяются мировоззрением. Как ты думаешь? У нас на левом фланге снова бригада анархистов, а они настолько ценят личную свободу, что готовы без оглядки жертвовать свободой других. Боюсь, что они непременно убегут.

— Насчет левого фланга я с тобой согласен.

— А центр и правый фланг у тебя не вызывает сомнений?

— Нет.

— У меня тоже. И ты и я знаем, как дерется дивизия Листера, которой мы приданы.

Машина остановилась.

— Приехали, — сказал шофер.

Подгоняемые ветром, по площади и над ней летали черные хлопья сгоревшей бумаги. Педро взглянул на дом, к которому они подъехали; На фасаде красовалась вывеска гостиницы. Из окон тянулись провода полевых телефонов.

— Вам в двадцать седьмой номер, — сказал вдогонку шофер.

Предъявив документы часовому у входа, они прошли в здание. В вестибюле и коридоре валялись на полу бумаги. По ним торопливо проходили люди с сердитыми и сосредоточенными лицами. Электрические лампочки горели тускло. Пахло горелой вощеной бумагой, кожей и ружейным маслом.