Штамм Закат - Чак Хоган

Сетракян повернулся, чтобы встретить гостя лицом к лицу, и от изумления его охватила дрожь. Перед ним стоял штурм-шарфюрер СС Хауптманн, его бывший лагерный «заказчик».

Этому человеку были подведомственны как плотницкая мастерская, так и все так называемые «придворные евреи», которые обслуживали своими умениями и мастерством разнообразные прихоти эсэсовцев и украинских вахманов. Его черный шутцштаффелевский[6] мундир, столь хорошо знакомый Сетракяну, мундир, всегда выглядевший словно с иголочки, сейчас превратился в лохмотья; рукава свисали рваными лоскутами, обнажая предплечья, полностью лишившиеся волос, и на обеих руках хорошо были видны эсэсовские татуировки — сдвоенные зигзаги молний. Отполированные пуговицы исчезли напрочь, ремень и фуражка тоже отсутствовали. На потертом черном воротнике сохранилась эмблема в виде черепа на скрещенных костях, характерная для подразделений СС «Мертвая голова». Черные кожаные сапоги, всегда начищенные до нестерпимого блеска, давно растрескались, к тому же сейчас их покрывала корка грязи. Руки, рот и шею штурмшарфюрера усеивали черные пятна — то была спекшаяся кровь недавних жертв. Над его головой тучей вились мухи, создавая нечто вроде черного нимба.

В своих длинных руках штурмшарфюрер держал два больших джутовых мешка. С какой такой стати, подивился Сетракян, бывший офицер СС принялся собирать землю на территории, которая когда-то была лагерем Треблинка? Зачем ему эта жирная глина, удобренная газом и пеплом геноцида?

С высоты своего роста вампир уставился на Сетракяна отсутствующим взглядом; глаза его были красными, даже скорее ржавыми, чем красными.

Авраам Сетракян.

Голос шел откуда-то извне, явно не изо рта вампира. Окровавленные губы даже не шевельнулись. Ты избежал пылающей ямы.

Голос, звучавший теперь уже внутри Сетракяна, был глубоким и мощным, он резонировал во всем организме, словно позвоночник Авраама превратился в камертон. Это был тот самый многоязыкий голос.

Голос гигантского вампира, с которым Сетракян столкнулся в лагере. Этот вампир и говорил с ним сейчас — через посредника в виде Хауптманна.

— Сарду, — произнес Сетракян, обращаясь к вампиру по имени оболочки, которую он избрал своим обиталищем, — оболочки Юсефа Сарду, легендарного благородного великана.

Я вижу, ты одет как человек сана. Ты когда-то говорил о своем Боге. Ты и вправду веришь, что это Он спас тебя от пылающей ямы?

— Нет, — ответил Сетракян.

Ты по-прежнему хочешь уничтожить меня?

Сетракян промолчал. Но ответом было — «да».

Тварь, казалось, прочитала его мысли, — в ее голосе забурлило нечто, что можно было бы назвать удовольствием.

Ты цепок, Авраам Сетракян. Как осенний лист, который отказывается упасть с дерева.

— И что теперь? Почему ты все еще здесь?

Ты имеешь в виду Хауптманна? Его задачей было облегчить мои дела в лагере. В конечном итоге я обратил его. И тогда он стал кормиться молодыми офицерами, к которым ранее благоволил. У него объявился вкус к чистой арийской крови.

— Тогда… Тогда есть и другие? Комендант. И лагерный врач.

«Айххорст, — подумал Сетракян. — И доктор Древерха-вен. Да, пожалуй». Он слишком хорошо помнил обоих.

— А Штребель и его семейство?

Штребель вовсе не интересовал меня. Разве что как еда в чистом виде. Такие тела мы уничтожаем сразу после кормежки, прежде чем они начнут оборачиваться. Видишь ли, с пищей здесь стало скудновато. Ваша война — большое неудобство. Зачем мне создавать лишние рты, которым требуется пропитание?

— В таком случае… Чего тебе надобно здесь?

Голова Хауптманна неестественно запрокинулась, в его раздутом горле что-то квакнуло, словно там сидела огромная лягушка.

Почему бы нам не назвать это ностальгией? Я скучаю по эффективности лагерной машины. Меня испортило удобство в виде нескончаемого человеческого буфета. А теперь… Я устал отвечать на твои вопросы.

— Тогда еще один, последний. — Сетракян снова взглянул на мешки с землей в руках Хауптманна. — За месяц до восстания Хауптманн приказал мне смастерить шкаф. Очень большой шкаф. Он даже раздобыл для него материал — толстенные доски черного дерева особой текстуры, ясное дело, привозные. Мне дали рисунок — я должен был скопировать его и вырезать на дверцах шкафа.

Все правильно. Ты хорошо сделал свою работу, еврей.

Хауптманн называл это «спецпроектом». У Сетракяна тогда не было выбора, он лишь боялся, что делает шкаф для какого-нибудь высокопоставленного эсэсовца в Берлине. А может быть, для самого Гитлера.

Ан нет. Все было гораздо хуже.

Опыт истории говорил мне, что дни лагеря сочтены. Ни один великий эксперимент не может длиться вечно. Я знал, что пир скоро закончится и мне придется переезжать. Одна из бомб союзников угодила в неплановую цель — мое лежбище. Поэтому мне потребовалось новое. Теперь я уверен, что никогда не расстанусь с ним, какие бы времена ни наступили.

Сетракяна трясло — но не от страха: от ярости.

Он построил гроб для гигантского вампира.

А теперь Хауптманн должен покормиться. Я вовсе не удивлен, что ты вернулся сюда, Авраам Сетракян. Кажется, нас обоих связывают с этим местом особые сантименты.

Хауптманн уронил мешки с землей и двинулся к столу. Сетракян, поднявшись, попятился к стене.

Не беспокойся, Авраам Сетракян. После того, что произойдет, я не брошу тебя животным. Полагаю, ты должен присоединиться к нам. У тебя сильный характер. Твои кости исцелятся, и твои руки снова будут служить нам.

Хауптманн навис над ним. Сетракян ощутил сверхъестественное тепло, исходящее от монстра. Он излучал лихорадочный жар, и при этом от него несло смрадом собранной им земли. Безгубый рот раздвинулся, и в глубине этой пасти Сетракян увидел кончик жала, изготовленного к удару.

Авраам вперил свой взор в красные глаза вампира Хауптманна, от всей души надеясь, что оттуда, из неведомой глубины, на него смотрит эта Тварь Сарду.

Грязные руки Хауптманна сомкнулись на повязке, прикрывавшей шею Сетракяна. Вампир зацепил бинты и, сорвав их, обнаружил, что под ними таилось яркое серебряное оплечье, надежно защищающее пищевод и главные шейные артерии. Глаза Хауптманна расширились; спотыкаясь, он отступил на несколько шагов, отброшенный неодолимой для него силой этого защитного серебряного доспеха, который выковал нанятый Сетракяном местный кузнец.

Хауптманн почувствовал, что его спина уперлась в стену. Он застонал, изображая слабость и смятение, но Сетракян видел, что на самом деле вампир готовится к новой атаке.

Ты цепок, Авраам Сетракян, и стоишь до конца.

Едва только Хауптманн бросился на Сетракяна, Авраам извлек из-под складок своей сутаны серебряное распятие, основание которого было заточено и заканчивалось смертоносным острием, и тоже сделал несколько шагов, встретив вампира точно посередине разделявшего их пространства.

В конечном итоге убийство вампира-нациста было актом избавления в его самом чистом виде. Для Сетракяна же оно олицетворяло возможность мести непосредственно на оскверненной земле Треблинки, и к тому же это был удар, нанесенный по гигантскому вампиру и его таинственным делам. А еще — и это было самое важное, важнее всего прочего — убийство Хауптманна служило подтверждением того, что Сетракян не съехал с катушек, не тронулся умом. Что он сохранил рассудок.

Да, он действительно видел все то, что видел в лагере.

Да, миф оказался реальностью.

И… да, эта реальность была ужасна.

Убийство Хауптманна словно скрепило печатью всю дальнейшую судьбу Сетракяна. С того момента он посвятил свою жизнь изучению стригоев и охоте на них.

Той же ночью он сбросил свое пасторское облачение и заменил его одеждой простого крестьянина, а острие кинжала-распятия долго держал в огне, пока оно не раскалилось добела. Перед тем как отправиться в путь, он сбросил свечу на сутану и прочие тряпки, лежавшие на полу, и только после этого вышел на воздух. Он уходил прочь, а на его спине играли блики, отбрасываемые пламенем пожара, в котором корчился проклятый фермерский дом.

Сетракян отпер дверь ломбарда и поднял охранную решетку. Фет, стоявший снаружи как обыкновенный посетитель, подумал, что старик повторяет эту рутинную процедуру каждый день на протяжении вот уже тридцати пяти лет. Хозяин ломбарда вышел на солнечный свет, и на какие-то секунды могло показаться, что ничего особенного не происходит, все нормально, все как всегда. Стоит себе на нью-йоркской улице старый человек и, прищурившись, глядит на солнце. Эта картинка ничуть не приободрила Фета, скорее вызвала острый приступ ностальгии. Он явно не считал, что в жизни осталось так уж много «нормальных» мгновений.