Будни войны - Олег Селянкин

— Прошу прощения за беспокойство.

9

В ноябре фронт под Ленинградом относительно стабилизировался: вражеские полчища, рвавшиеся к городу через Двинск — Псков и Ригу — Нарву, хотя и докатились до его окраин, хотя, как говорится, и бились лбами о его стены — разрушенные или почти уничтоженные дома пригородов, хотя в порыве отчаянного озлобления, понукаемые своими генералами, порой еще и бросались вперед, но уже без былых азарта и упорства, уже с середины октября активно строя для себя блиндажи и землянки, покрывая землю вокруг Ленинграда сетью окопов и многочисленных ходов сообщения, сделанных по всем правилам военного искусства; и финско-немецкие войска, наступавшие через леса и болота Карельского перешейка, вдруг уперлись в наш старый пояс железобетонных оборонительных укреплений и тоже остановились, тоже начали вгрызаться в землю, уже крепко схваченную первыми ранними морозами. Ленинград оказался зажат, со всех сторон стиснут вражескими фронтами. Но слово окружили вовсе не соответствовало тому, что было старательно нарисовано синим карандашом на картах военной обстановки, висевших за плотными шторками на стенах в кабинетах больших начальников; что-то очень приближенно напоминающее четырехугольник нашей территории тогда зловеще опоясывали вражеские фронты.

Кое-где линия фронта подошла к самому Ленинграду настолько близко, что больница Фореля, мясокомбинат и другие строения и даже кварталы города оказались на линии огня; порт Ленинграда в те дни своими причалами выходил на дамбу Морского канала, а по другую сторону этой дамбы, на южном берегу Финского залива, тянулись уже немецкие окопы, щерились орудиями и пулеметами всех калибров амбразуры их укреплений, откуда наблюдатели в самые обыкновенные бинокли без особого труда разглядывали и причалы, и портовые склады, и даже эллинг судостроительной верфи.

Гатчина, Павловск и Пушкин уже были в руках врага, он вплотную подошел к Пулково и Колпино.

Вражеский фронт, обогнув Ленинград с юга, лежал и на левом берегу Невы до города Шлиссельбурга; лишь сердце его — крепость Орешек — по-прежнему упорно сопротивлялась врагу.

В районе узловой станции Мга замкнулось кольцо вражеской блокады. Вернее — почти замкнулось.

Здесь, на торфяных болотах среди качающихся под ногами кочек, покрытых множеством перезрелых ягод клюквы и морошки, какой месяц стояли насмерть советские солдаты, моряки и ополченцы, сюда от Лодейного Поля на севере и от Тихвина на юге фашистское командование упорно направляло мощнейшие удары своих полчищ, оно во что бы то ни стало хотело полностью замкнуть вокруг Ленинграда кольцо окружения. Однако защитники Ленинграда точно знали, что кольцо вражеской блокады не будет окончательно замкнуто до тех пор, пока в руках у нас остается дорога по Ладожскому озеру — трудная, насыщенная до предела опасностями, но остается; сердцем и умом все понимали, что лишь она сейчас являет собой единственную и последнюю линию связи Ленинграда с Большой землей. Потому, не жалея себя, и бились с фашистами наши солдаты, матросы и ополченцы не только непосредственно под стенами города, но и под Тихвином, и на почти безлюдных берегах холодной и быстрой Свири.

Однако защитники Ленинграда даже на самое ничтожно малое время не имели права забывать и о том, что у них есть своя «малая земля» — Ораниенбаумский «пятачок». Используя мощь батарей Кронштадта и фортов Серая Лошадь и Красная Горка, наши воины удержали в своих руках участок берега Финского залива от Петергофа до Копорской губы, вроде бы и не очень впечатляющий клочок советской земли, но удержали и удерживали!

А рота капитана Исаева в первой линии окопов оказалась в двадцатых числах октября. В тот день, когда был получен приказ срочно занять окопы первой линии нашей обороны, перерубившей трамвайную линию, по небу на восток опять неслись обрывки черных лохматых туч и разгулявшийся ветер зло, словно намереваясь ослепить, швырял в лицо колючую поземку, перемешанную с пылью и песком. Капитан Исаев считал, что на тот час у него еще не было роты как боевой единицы. Сорок восемь солдат, матросов и ополченцев — вот они; хотите — просто пересчитайте, хотите — списочную проверку организуйте. А вот рота отсутствовала: этих парней и почтенных отцов семейств, очень хотевших разбить врага, следовало еще многому обучить. Но приказ был получен, и капитан Исаев повел своих бойцов на передовую, наспех рассовал по окопам, каждому указал его сектор наблюдения и ведения огня. Потому торопливо это сделал, что командир батальона капитан Крючков предупредил: по имеющимся агентурным данным, враг, если не сегодня, то уж завтра обязательно и точнехонько, здесь — вдоль берега Финского залива — предпримет попытку прорвать нашу оборону.

В бесплодном ожидании минули сутки. Вторые. Потом и вообще октябрь месяц приказал долго жить, а вражеского наступления все не было. А вот минометный обстрел наших окопов — это пожалуйста. В течение дня — тревожащий, чуть ли не по одной мине на десять минут и с рассеиванием почти по всему фронту, да еще утром сразу после подъема и вечером перед самым ужином уже по конкретным участкам нашей линии окопов и такой плотности, что голову над землей приподнять было боязно.

На долю их роты не выпало вроде бы даже боев местного значения, а к середине ноября в роте насчитывалось уже лишь двадцать пять бойцов при единственном командире — капитане Исаеве; если верить всезнайкам писарям, взводных командиров им в роту соответствующими приказами не раз назначали, но не успевали те дойти до землянок роты, и все тут! То какое высокое начальство в пути перехватит и переадресует туда, где, по его мнению, сейчас командир взвода был и вовсе крайне необходим, то вражеские осколок или пуля коварно пометят.

А Ленинград фашисты бомбили почти каждый день и, случалось, по нескольку раз. Потом, когда ночи и вовсе длиннущими стали, и обстреливать из орудий начали. И бомбили, и обстреливали расчетливо, безжалостно. Капитан Исаев собственными глазами видел на карте, отобранной у захваченного в плен немецкого офицера-артиллериста, четко обозначенные и пронумерованные объекты артиллерийских налетов. Увиденное настолько потрясло капитана Исаева, что он запомнил, казалось, на всю жизнь: Дворец пионеров — цель № 192, Эрмитаж — цель № 259…

Окопникам невыносимы были эти бомбежки и обстрелы города: каждый его защитник искренне считал, что ему было бы во много раз легче, если бы те бомбы и снаряды оказались нацеленными в него, солдата, матроса или ополченца, сжимающего руками оружие, а не в женщин, детей и стариков, волею судьбы оказавшихся в осажденном врагом городе.

Трудные дни переживали жители и защитники города, но слова «голод» и «дистрофия» тогда еще не произносились в полный голос.

Хотя и шла тягуче обыкновенная окопная жизнь, капитан Исаев, если появлялась хотя бы ничтожная возможность, упорно продолжал учить своих подчиненных владеть оружием самых различных систем и марок, основам сухопутной тактики и рукопашному бою; мечтал добиться, чтобы и один любой его боец какое-то время мог сразу с тремя врагами драться; искренне считал, что самое страшное, когда на тебя именно столько человек одновременно набросится; говорил: мол, будет их больше — только мешать друг другу станут.

Немного шумноватыми оказывались эти занятия. Потому, когда подкрадывался их черед, капитан Исаев тихонько снимал с передовой один взвод и уводил его километра на полтора в тыл, строго наказав оставшимся глядеть в оба.

Знало ли командование бригады об этом? Знало. Однако, пока отлучки не наносили вреда общему делу, делало вид, будто ему ничего не ведомо.

Или потому оно молчаливо поощряло капитана Исаева на эти самовольные отлучки, что много ли бойцов было в том очередном «взводе»?

До седьмого пота капитан Исаев изводил своих подчиненных этими учебными рукопашными боями. И в конце занятий всегда находил, к чему придраться.

Зато после занятий по сухопутной тактике, если был доволен успехами подчиненных, неизменно изрекал:

— Хочу, чтобы, как говаривал сам Александр Васильевич Суворов, каждый из вас отлично знал свой маневр.

Были за эти почти полтора месяца сидения в обороне и бесконечно длинные вечера, когда все, свободные от несения службы, торчали в землянках, где дремали или смотрели на огонь в печурке, если она топилась, и, коротая время, говорили, говорили. О самом разном и с почти предельной откровенностью. Поэтому капитан Исаев теперь уже точно знал, что Юван Попов родился и жил на берегу моря, которое только летом и то лишь на очень малое время освобождалось от торосистого льда. Почему у него, Ювана, такая фамилия? А какой ей еще быть, если, как рассказывали старики, однажды к ним в стойбище в сопровождении каких-то полицейских чинов нагрянули поп с дьяконом, всех людей загнали в озеро по колени и с кисточек побрызгали на них той озерной водицей, словом, окрестили; для быстроты — все же холодновато было — и дьякон самостоятельно крестил. Вот с тех пор у людей их стойбища и есть только две фамилии: Поповы и Дьяконовы.