Жена тигра - Теа Обрехт

Тем временем Гаво решительно шагнул к самому краю причала и сказал:

— Ну что ж, доктор, до скорой встречи!

Он слегка наклонился и рухнул в озеро. Однако всплеска, который должен был бы последовать, я совершенно не помню.

Зато у меня до сих пор звучит в ушах голос Доминика: «Боже мой, шеф, как вы могли послать в озеро человека с двумя пулями в голове, да еще и камни ему к ногам привязали!»

Я просто стоял и смотрел на воду до тех пор, пока были видны пузырьки воздуха, но и потом, когда они исчезли, тоже ничего не предпринял. Веревка в моих руках лишь слегка натянулась и замерла.

Сперва я пытался убедить себя в том, что у Гаво было сколько угодно возможностей освободиться, развязать веревку и распутать цепь. Наверное, мне надо было хорошенько примотать ему руки к лодыжкам. Конечно, он высвободил ноги, сломал пустотелый тростник или выдернул стебель кувшинки и использовал его, чтобы незаметно дышать, находясь под водой, — примерно такими нехитрыми приспособлениями для дыхания пользовались герои фильмов о Робин Гуде. Потом в голову мне пришла совсем иная мысль. Если этот Гаво действительно утонул, то просто так он и не всплывет, поскольку к ногам у него привязан тяжелый груз. Потом я вспомнил начало этой истории. Гаво хотели похоронить, потому что он утонул. Мне пришло в голову, что этот тип наверняка умеет отлично задерживать дыхание, вот и шутит шутки с честными людьми, настоящее цирковое представление устраивает, чтобы всякие глупцы чувствовали себя виновными в его смерти, а он, оставив их в дураках, мог бы преспокойно удрать, испытывая при этом гнусное чувство победы, одержанной над ними, глупцами.

— Никуда я отсюда не уйду, пока он не вынырнет либо не всплывет, — сказал я себе и остался сидеть там, крепко сжимая в руках веревку.

Потом я вытащил трубку и попытался ее раскурить, отлично представляя себе, с каким ужасом жители деревни, прячась за своими темными окошками, на меня смотрят. Я, врач, позволил этому человеку, чудесным образом выжившему, утонуть в пруду, можно даже сказать, сам его и утопил! Прошло еще пять минут, потом семь, десять, двенадцать… Минут через пятнадцать трубка у меня наконец-то раскурилась. Веревка, которую я по-прежнему сжимал в руках, казалась твердой и тяжелой, как бревно. Гаво так и не вынырнул, и пузырьков воздуха на поверхности воды тоже не было. Я подумал, что мы недооценили глубину этого пруда, а может, просто у него веревка обмоталась вокруг тела и переломала ему ребра.

Я начал потихоньку тянуть за веревку, время от времени делая перерыв, чтобы, если он, хвала Господу, каким-то чудом все-таки остался жив, ничем ему не повредить, но все же напомнить, что и ему следовало бы тоже потянуть за веревку мне в ответ. Однако за веревку Гаво так и не потянул, и вскоре я уже не сомневался, что он погиб, а я, обманом вовлеченный в этот дурацкий эксперимент, совершил чудовищную ошибку.

«Теперь его безжизненное тело висит в воде, точно воздушный шар над собственными ногами, придавленными ко дну тяжким грузом, — говорил я себе. — Человек не дельфин, — с горечью думал я. — Ему не под силу пережить столь длительное погружение. Он не может по собственному желанию просто взять и замедлить биение своего сердца или даже временно остановить его».

Через час, когда я успел даже немного поплакать — в основном, правда, над собственной судьбой, — у меня кончился табак. За веревку я тянуть перестал. Мне уже мерещилось, как меня, убийцу, ведут на костер. Я думал, может, мне удастся спрятаться где-нибудь в Греции, в маленькой пещерке? Потом сменить имя и начать новую жизнь? Ночь все тянулась и тянулась без конца, пока не наступил тот предрассветный час, когда начинают просыпаться птицы.

Вот тут-то и произошло нечто совершенно невероятное. С воды до меня донесся какой-то слабый плеск. Я поднял голову и увидел, что мокрая веревка медленно выползает из воды и натягивается. На востоке уже разгоралась полоска зари, и мне хорошо был виден противоположный берег озера, где лес подступал к прибрежным зарослям камыша. Вот там он и появился, Гавран Гайле, бессмертный человек, и стал медленно, оставляя мокрый след на песке, подниматься на берег. С одежды у него текли потоки воды, на плечах лежали длинные плети озерных водорослей, на ногах по-прежнему красовались угольные брикеты, а талия была обвязана веревкой. С тех пор как он плюхнулся в озеро, прошло уже несколько часов. Я вскочил на ноги, но, как ни странно, был очень спокоен. Со шляпы Гаво прямо ему на уши ручейками стекала вода, он снял ее и хорошенько встряхнул. Потом Гайран наклонился и стал разматывать цепи на ногах с таким видом, словно просто снимал с себя башмаки. Покончив с ними, он развязал узел на опоясывавшей его веревке и конец ее бросил в воду.

Когда Гаво обернулся ко мне, лицо у него было точно такое же, как всегда: вежливое, улыбающееся.

— Помните, доктор, что вы оставили мне в залог — и до следующего раза! — крикнул он, махнул на прощание рукой, повернулся и исчез в лесу.

Глава третья

Землекопы

В ту первую ночь, которую мы с Зорой провели в доме Барбы Ивана и Нады, я спала от силы часа три, постоянно слыша сквозь сон пение цикад, а потом и совсем проснулась, задыхаясь от жары. Моя кровать стояла напротив окна, мне были видны темные виноградники за домом и оранжевая половинка луны, плавно опускавшаяся за вершину холма. Зора разметалась на постели, уткнувшись носом в подушку и сбросив одеяло на пол. Ее длинные ноги слегка свисали с кровати, дыхание с каким-то напряженным свистом прорывалось сквозь спутанные волосы и скрещенные руки, обнимавшие подушку. Было слышно, как внизу кашляет та маленькая девочка. Кашель у нее был влажный, липкий, почти непрерывный. Она явно никак не могла избавиться от него и уснуть. Сквозь этот кашель и сонное сопение Зоры с той стороны дома доносился рокот моря. Его пенные волны набегали где-то совсем рядом.

Даже впоследствии, когда прошло уже несколько месяцев после смерти деда и давным-давно миновали пресловутые сорок дней, а в голове у меня уже почти сложилась общая картина случившегося, я все еще, ложась спать, надеялась, что дед отыщет путь в мои сны и объяснит мне нечто очень важное. Но каждый раз, даже когда он мне действительно снился, я испытывала разочарование. Дед в моих снах неизменно сидел в каком-то незнакомом кресле, в совершенно чужой комнате и говорил какие-то странные вещи, к примеру: «Принеси-ка мне газету, я очень голоден». Мне даже во сне становилось ясно, что все это ни хрена не значит. Но в ту, самую первую ночь в доме Барбы Ивана я еще не научилась воспринимать своего деда как мертвого, не успела толком понять, что он умер. Весть о его смерти казалась мне слишком далекой и не имевшей ко мне ни малейшего отношения, даже когда я старалась как-то ее приблизить и представить себе, что у нас дома я больше никогда не увижу деда.

Я сразу же представляла себе нашу кладовку на кухне. Точнее сказать, это был огромный посудный шкаф, вделанный в кухонную стену прямо напротив раковины, с высокими, от пола до потолка, стеклянными дверцами, матовыми и хрупкими, как яичная скорлупа. Внутри, стоило его открыть, с ручек свисало множество пластиковых пакетов из булочной Златана. На верхней полке стояла большая жестяная коробка, в которой бабушка хранила муку. Коробка была бело-голубая, с изображением маленького веселого булочником в поварском колпаке. На самой нижней полке хранились пластмассовые емкости с крупами, жестянка с солью, разные миски и оранжево-коричневые пакетики с кофе из соседнего магазина. На центральной же полке аккуратно выстроились четыре стеклянные салатницы, рядом — припасы моего деда, приготовленные для перекуса: миндаль, семечки, грецкие орехи, квадратики горького шоколада, которые бабушка использовала и для выпечки. Своими излюбленными яствами дед всегда запасался надолго, дней на тридцать пять.

Было слышно, что землекопы на винограднике вновь принялись за работу. В темноте, правда, я их разглядеть не могла. Видны были лишь длинные тени, двигавшиеся в слабом луче фонарика, который, похоже, постоянно передавали из рук в руки, и его свет задерживался на одном месте разве что на несколько минут. Тот, кто следующим брал фонарик в руки, некоторое время копал, положив его на землю, так что слабенький луч уходил куда-то в глубь виноградника и тонул среди мощных сомкнувшихся лоз. Иногда кто-то из землекопов заходился мучительным кашлем, и все это время было слышно, что та маленькая девочка внизу тоже непрерывно кашляет.

Где-то около четырех часов я встала, оделась и спустилась вниз. Пса Биса нигде не было видно, но его морда, изображенная несколько кривовато, явно неуверенной рукой, смотрела на меня с рисунка, который висел над огромным горшком, стоявшим у задней двери дома и служившим подставкой для зонтов. На столике в гостиной я обнаружила поистине антикварный телефонный аппарат с вращающимся диском, с тяжелой трубкой из бронзы и с отделкой из слоновой кости. Цифры на диске практически стерлись. Я вытащила из кармана смятый рецептурный листок с телефоном больницы в Здревкове и с некоторым трудом набрала нужный номер. Сперва там было занято, и у меня появилась надежда. Я представила себе дежурную медсестру — синие тени для век размазаны, краска скопилась в морщинках вокруг глаз, светлые волосы растрепаны. Она с огромным трудом заставляет себя не спать на посту и все пытается дозвониться за границу своему бойфренду, хотя подобные вещи там запрещены под угрозой всех смертных мук. Я снова набрала номер больницы, но теперь трубку никто не брал. Телефон гудел без конца, не отключаясь. Мне пришлось самой положить трубку на рычаг, но аппарат так и не смолк. Потом я села на диван и стала смотреть, как серый предрассветный свет потихоньку вползает в щели между ставнями.