Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон

Сегодня, выезжая из Бажиля, на плоской площадке перед спуском она нарочно заглушила трактор и вышла наружу. Просто чтобы полюбоваться пейзажем. Солнце сияло, все было белым-бело, а вокруг — ни души. На миг ей даже стало страшно, она говорила об этом со смехом, но признавалась, что действительно испугалась: такое безмолвие, такая пустота, как после какой-нибудь всемирной катастрофы. Она снова засмеялась и посмотрела на Анетту. Такие зимы у них редкость, успокоительно добавила она, теперь, может, лет десять или пятнадцать ничего подобного не будет. Зато на горнолыжных станциях в Лиоране и в Бессе — настоящий праздник, ведь последние годы снега совсем почти не было, они уж и не знали, чем туристов развлекать. И для растений снег полезен: уровень грунтовых вод поднимется, значит, в почве будет много влаги; ей об этом еще отец говорил, он тоже родился на ферме, только по ту сторону Люгарда, это еще выше в горах, прямо на плоскогорье; нет ничего лучше, чем хороший снежный ковер зимой, вот как он говорил, для весенней травы снег — лучшее удобрение. Отец Изабель в начале прошлого века, то есть двадцатого, как раз между двумя войнами, в школу в Люгарде зимой ходил на лыжах, самодельных, конечно, ему их дядька вытесал. Он и аттестат получил, отличный аттестат, по оценкам он был на втором месте во всем кантоне, мог бы уехать в Париж, но нет, остался, крестьянствовал в Маникоди и растил единственную дочь, свое сокровище; он поздно женился, что называется, по расчету, но брак оказался счастливым.

Изабель все говорила и говорила, а Анетта слушала, убаюканная ее речью, изредка вставляя словечко-другое; ей было хорошо, и время незаметно текло, усмиренное. Потом она рассказала, как радуется снегу Эрик, как затевает буйные игры с собакой, и удивилась, как легко, сами собой, складывались слова; и добавила, что в первый день снегопада, выйдя из двери черного хода, не узнала Фридьера, как будто все — дом, двор, сарай, деревья — за одну ночь перенеслось в какое-то другое место. Неужели все это растает, неужели исчезнут эти снеговые толщи, эти плотные белые стены, которые снегоочиститель взгромоздил по обеим сторонам дороги? Анетта замолкала, и в залитой белым светом комнате становилось тихо; раздавался только слабый шорох — это Изабель потирала одну о другую ноги в голубых шерстяных носках; она держала их под столом и с равными промежутками проводила левой по правой. От этого звука на душе у Анетты становилось легко, и хотелось вдохнуть полной грудью.

Она знала, что, проводив Изабель, встанет на пороге задней двери и будет слушать удаляющийся шум старого мотора, а потом, поднявшись наверх, подойдет к среднему окну и станет смотреть на голые ветви буков, под которыми ползет, постепенно растворяясь в тумане, яркое красное пятнышко трактора. Потом перегладит белье, почистит овощи для супа и разложит на блюде куски шоколадного торта — то-то обрадуются Эрик и Поль, когда вернутся к полднику, после чего один засядет за уроки, а второй отправится на вечернюю дойку.

В начале второй осени Поль как-то сообщил, что в доме престарелых в Конда в почти столетнем возрасте скончалась мать Изабель, и Анетта сказала, что поедет вместе с ним на похороны. В церкви Люгарда, куда они взяли с собой и дядю Луи, собралось множество народу; и мужчины и женщины явились закутанные в толстые зимние одежки. Анетта все время ощущала на себе чужие любопытные взгляды: кто это там с Полем из Фридьера, жена, что ли, да не, не жена, подружка, сожительница, короче, баба его, с севера откуда-то, с мальцом приехала, да уж больше года назад, выходит дело, прижилась. Когда начался сбор пожертвований, Анетта, державшаяся за надежной спиной Поля и повторявшая все его жесты, поймала взгляд Изабель, и ее вдруг пронзило чувство, что она здесь — на своем месте, среди невысоких мужчин, комкавших в руках серые кепки, и женщин в меховых ботах, прижимавших к себе черные или коричневые прямоугольные сумки.

После Дидье с его хмельным дыханием, его капризной требовательностью, его пьяным храпом и его грубостью у Анетты возникло стойкое отвращение к плотской любви. На работе она не понимала других женщин, которые обменивались сальными шуточками и делились друг с другом хитроумными стратегиями завоевания мужчин. Она не принимала участия в этих разговорах, и ее оставили в покое, раз и навсегда причислив к разряду тех, кто получил против «этого дела» пожизненную прививку. Никому из приятельниц и в голову не приходило видеть в ней опасную соперницу; ее считали никакой, блеклой и неинтересной — не то что они, настоящие охотницы, умеющие не только захомутать мужика, но и удержать его возле себя. На самом деле они вообще не обращали на нее внимания — подумаешь, невыразительная блондинка, больше слушает, чем говорит, никогда ничего не рассказывает, не хвастает воображаемыми победами, не пьет, в междусобойчиках не участвует, за мужиками не гоняется, да и мужики к ней не клеятся, несмотря на то что у нее по сравнению с другими имеется довольно-таки крупный козырь — большая грудь. Иногда в речах этих женщин, в основном сослуживиц, проскальзывали горькие интонации, выдававшие их разочарование мужчинами и даже застарелый гнев, унаследованный от матерей, теток и бабок, вынужденных всю жизнь разрываться между работой и домом.

Анетта — единственная дочь у родителей и мать единственного сына — росла в семье, по которой катком прошлись две войны и послевоенный туберкулез, и никогда не ощущала себя своей среди женщин, каждая из которых была окружена многочисленной родней — братьями и сестрами, бабками и дедами, детьми и племянниками с племянницами. Всепоглощающая страсть, пронизывающая все тело наподобие электрического разряда, оставалась ей неведома, как и ее матери и обеим бабкам. На ярмарке плотских утех она слишком недолго была пригодным товаром, раньше времени убранная с витрины и задвинутая под прилавок. Иногда она задумывалась, почему это произошло, и вспоминала спокойный, без потрясений, брак родителей и свое собственное полудремотное детство и безмятежную юность — до болезни отца и знакомства с Дидье.

Уже на свадебной фотографии родители были похожи друг на друга — одинаково светловолосые, светлоглазые и белокожие, они смотрели с невозмутимой серьезностью и несмело улыбались, не разжимая губ. Вскормленная их ласковой надежностью, в двадцать лет она бросилась в водоворот безумия, связавшись с Дидье. Ничего другого она и не знала и уже в Невере, в ноябре, но особенно в январе, поняла, что с Полем ей придется все изобретать с нуля. В том числе и то, что касается жизни тела. Не учиться заново, не начинать с чистого листа, а именно изобретать.