Стивен Ликок. Юмористические рассказы - Стивен Ликок

И все же развязка неотвратимо приближалась. Гертруда на всю жизнь запомнила этот день.

В тот вечер в Ношем Тозе был большой бал. Съехались все соседи. Как билось сердце Гертруды от томительного предчувствия, с каким трепетом обследовала она свой скудный гардероб, чтобы не уронить себя в глазах лорда Роналда. Ее туалеты, и в самом деле, можно было пересчитать по пальцам, но зато она обладала врожденным вкусом, унаследованным от матери — француженки. Гертруда приколола к волосам одну — единственную розу, а из старых газет и подкладки от зонтика соорудила себе такое платье, что оно оказало бы честь любому королевскому двору. Талию она перехватила тонким поясом из бечевки, а к ушам подвесила на нитке кусочки старинного кружева, завещанного ей матерью.

Словно магнитом, Гертруда притягивала к себе взоры гостей. Скользя под звуки музыки, она казалась олицетворением девической чистоты и прелести, которой невозможно было перевосхититься.

Бал был в полном разгаре. Он уже совсем разгорелся.

Роналд стоял с Гертрудой в кустарнике. Они смотрели друг другу в глаза.

— Гертруда, — сказал он, — я люблю вас.

От этих простых слов затрепетала каждая клетка ее костюма.

— Роналд! — прошептала она и бросилась ему на шею.

В это мгновение они увидели графа, — он стоял перед ними, весь залитый лунным светом. Негодование искажало его суровые черты.

— Так! — сказал он, обращаясь к Роналду. — Ты, кажется, уже сделал свой выбор?

— Да! — гордо ответил Роналд.

— Значит, ты предпочитаешь эту нищую девчонку богатой наследнице, которую я тебе сватаю?

Ошеломленная, Гертруда переводила взгляд с отца на сына.

— Да, — ответил Роналд.

— Ну что ж, пусть будет так, — сказал граф и, осушив ковш джина, который захватил с собой, снова мгновенно успокоился. — Я лишаю тебя наследства. Ступай прочь и не смей сюда возвращаться.

— Пойдемте, Гертруда, мы уйдем отсюда вместе, — нежно сказал Роналд, глядя на девушку.

Гертруда молча стояла перед ними. Роза выпала у нее из волос. Кружевные серьги потерялись, бечевка, опоясывавшая ее талию, развязалась. Газеты измялись до неузнаваемости. Но даже в таком виде она сохраняла полное самообладание.

— Ни за что, — твердо сказала она. — Я ни за что не приму от вас такой жертвы, Роналд.

И затем добавила ледяным тоном, обращаясь к графу:

— Сэр, в моем сердце не меньше гордости, чем в вашем. Дочь Мечникова Мак-Фиггина не нуждается ни в чьих благодеяниях.

С этими словами она вытащила из-за пазухи дагерротип отца и прижала его к губам.

Граф подпрыгнул как подстреленный.

— Это имя! — воскликнул он. — Это лицо! Эта фотография! Погодите!

Ну вот, дальше можно и не продолжать. Мои читатели уже давно обо всем догадались. Наследницей была Гертруда.

Молодые люди заключили друг друга в объятия. Гордое лицо графа прояснилось.

— Благослови вас бог, — сказал он.

Появилась графиня, и гости потоком хлынули на лужайку. При свете занимающейся зари все поздравляли молодую чету.

Гертруда и Роналд обвенчались. Счастье их было безоблачным. Что тут еще можно добавить? Да, еще вот что. Через несколько дней граф был убит на охоте. Графиню поразила молния. Дети утонули. Итак, счастье Гертруды и Роналда было совершенно безоблачным.

Затерянный среди зыбей, или кораблекрушение в океане

В августе 1867 года в должности второго помощника капитана я ступил на палубу «Покорителя пучин», стоявшего в грейвзендском доке.

Но сначала позвольте сказать несколько слов о себе.

Я был высок, красив, молод, ладно и крепко скроен; тело мое было бронзовым от постоянного воздействия солнечных и лунных лучей, а кое — где — там, куда случайно попал свет звезд, даже медно — красным. Лицо мое красноречиво свидетельствовало о честности, уме и редкой проницательности, сочетавшихся с истинно христианской кротостью, простотой и скромностью.

Ступив на палубу, я не мог удержаться от легкого приступа восторга, когда в бочонке смолы, стоявшем возле мачты, увидел свое отражение — фигуру заправского моряка, — а затем, несколько позднее, с трудом подавил чувство огромной радости, снова увидев себя, на этот раз уже в ведре с трюмной водой.

— Добро пожаловать, мистер Сбейсног, — окликнул меня капитан Трюм, выходя из нактоуза и протягивая мне руку через гакаборт.

Передо мною стоял настоящий морской волк лет тридцати — шестидесяти. Лицо его было чисто выбрито, если не считать огромных бакенбард, густой бороды и длинных усов, а мощная кормовая часть заключена в широченные парусиновые штаны, на тыльной стороне которых вполне уместилась бы вся история британского флота.

Рядом с ним стояли первый и третий помощники — тихие, тщедушные люди, взиравшие на капитана Трюма, как мне показалось, не без затаенного страха.

Судно было готово к отплытию. Шли последние шумные приготовления, столь милые сердцу моряка. Матросы спешно приколачивали на место мачты, прилаживали к борту бушприт, драили шпигаты с подветренной стороны и заливали горячей смолой трап.

Капитан Трюм, прижав к губам рупор, сурово, как и подобает моряку, командовал:

— Джентльмены, не переутомляйтесь. Помните, у нас еще уйма времени. Пожалуйста, не выходите без надобности на солнцепек. Осторожно, Джонс, не споткнись о снасти — их, кажется, натянули чересчур высоко. Ай-ай-ай, Уильямс, ну как же ты так перемазался в смоле? На тебя и посмотреть-то страшно!

Я стоял, прислонившись к гафелю грот-мачты, и думал, — да, дорогой читатель, — думал о своей матушке. Надеюсь, это не роняет меня в твоих глазах? Всякий раз, когда дела у меня не ладятся, я к чему-нибудь прислоняюсь и думаю о матушке. А если уж они идут из рук вон плохо, поднимаю одну ногу, замираю на месте и думаю об отце. После этого я готов ко всему.

Думал ли я также о той, что моложе матери и прекраснее отца? Да, думал. «Мужайся, дорогая, — шептал я накануне, когда, спрятав милую головку под мой плащ, она в порыве девического горя пнула меня каблучком. — Через каких-нибудь пять лет плавание окончится, а еще через два — три года я привезу столько денег, что смогу купить подержанную рыболовную снасть и осесть на берегу».

Тем временем приготовления закончились. Все мачты были на месте, паруса приколочены, и матросы рубили сходни.

— Готово? — загремел капитан.

— Есть, сэр.

— Тогда поднять якорь на борт и послать кого-нибудь вниз с ключом от баталерки.

Открывание баталерки! Последняя грустная церемония перед отплытием! Сколько раз за время моих скитаний приходилось мне наблюдать, как горстка людей, которые скоро будут надолго оторваны от дома, в каком-то странном оцепенении ожидает, пока матрос откроет баталерку.

На следующее утро при свежем попутном ветре мы обогнули Англию и вышли в Ла-Манш.

Нет ничего прекраснее Ла-Манша для тех, кто никогда его не видел! Это главная артерия мира. Взад и вперед по проливу снуют голландские, шотландские, венесуэльские и даже американские суда. То и дело проносятся китайские джонки. Военные корабли, моторные яхты, айсберги и плоты сплавного леса движутся во всех направлениях. Добавьте к этому висящий над проливом густой туман, совершенно скрывающий его от глаз, и вы получите некоторое представление о величии развернувшейся перед нами картины.

Уже три дня, как мы в открытом море. Первые приступы морской болезни начинают проходить, и я все реже думаю об отце.

На третий день утром ко мне в каюту заходит капитан Трюм.

— Мистер Сбейсног, — говорит он, — мне придется просить вас отстоять две вахты подряд.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Два другие мои помощника упали за борт, — отвечает он в замешательстве и отводит глаза.

— Слушаюсь, сэр, — коротко бросаю я, но про себя думаю, что все это очень странно. Как это два помощника ухитрились в одну и ту же ночь упасть за борт?

Несомненно, тут какая-то тайна!

Еще через два дня капитан явился к завтраку в таком же замешательстве и так же отводя глаза.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Да, — ответил он, стараясь держаться непринужденно, но при этом так нервно перекатывал пальцами крутое яйцо, что чуть было не раздавил его, — к сожалению, я должен сообщить, что мы лишились боцмана!

— Боцмана? — воскликнул я.

— Да, — ответил капитан Трюм, несколько успокаиваясь, — он упал за борт. Отчасти в этом виноват я сам. Это случилось рано утром. Я поднял его на руки, чтобы он получше рассмотрел айсберг, и совершенно случайно, уверяю вас, совершенно случайно, уронил за борт.

— Капитан Трюм, — осведомился я, — а вы предприняли что-нибудь для его спасения?