Божественный и страшный аромат (ЛП) - Курвиц Роберт

В салоне на миг становится тихо. Карета срывается с места. Грязь чавкает под колесами. Йеспер пытается найти аргументы, но тут Тереш признаётся:

— Да. Я использовал аппарат на Хирде. Так я решил. Он бы нам никогда — никогда — ничего не сказал. Он просто сидел бы и глумился. Он бы два часа рассказывал мне о скрещивании гойко и киптов, вот и всё.

— Тереш, — в голосе Хана слышатся плаксивые нотки, — тебя же уволят!

— Всё под контролем. И знаете что? Я больше не хочу об этом говорить.

Следующий день. Теплый летний дождь искрится в подзорной трубе Продавца линолеума. Картинка вздрагивает, когда он поправляет штатив, а после выравнивается — четкая, ясная. У Продавца линолеума звенит в ушах. Солнце сияет сквозь облака, на гостиничный балкон льется дождь. Мокрая полоса расползлась больше, чем на половину тростниковой циновки. Дождь шелестит по пляжу внизу, но у себя в голове он слышит, как капли весело барабанят по пляжному зонтику. Белому в красный цветочек пляжному зонтику в глазу телескопа. Он почти в километре, на обрыве, но Продавец линолеума протягивает руку под дождь. И трогает. Отойди, толстяк. Продавец линолеума купил в городе женский журнал. На обложке была модно одетая Анн-Маргрет Лунд, женщина-политик. А внутри — фотографии. Анн-Маргрет в своей прекрасной квартире. И рядом с ней, на диване кофейного цвета, ее четыре дочери. Под фотографией в строчку написаны имена и возраст.

Анни-Элин…

Каких только историй он не придумывал в день, когда впервые их увидел. Ужасные вещи. Всё, что он бы с ними сделал. Продавец линолеума — врач, он доктор. Доктор Продавец линолеума. И он велит им сделать вот так. Пройтись перед ним. И даже это не могло его насытить. Как пылали тогда его ненасытные нервы, эти нервы хотели сожрать их заживо. И как это всё вдруг отступило, когда он оказался здесь. Что за место! Они болтали, сидя на двух противоположных сиденьях трамвая. Прямо у него за спиной. И Продавец линолеума чувствовал запах их светлых, светлых волос. Трамвай покатился по склону, кони перешли на рысь. Пляж сам пришел к нему, а не наоборот. Это они вчетвером привели к нему пляж. Над асфальтом висела пыль, покачивался тростник, и солнце сияло на бледно-голубом небе. Здесь было совсем не так, как на других пляжах, — в Арде или тут же в Ваасе, в Эстермальме, — где обливался потом Продавец линолеума. Где он ерзал среди безобразных, похожих на моржовые туши, тел, преследуя взглядом маленьких моржат. Это было совсем не похоже на бассейн в Елинке, где глаза у Продавца линолеума покраснели от хлорированной воды и ему пришлось прождать два часа, чтобы выйти из бассейна.

Его волосы взъерошило ветром. Какой простор! Весь мир мог бы уместиться здесь. Дул ветер; он снял номер на последнем этаже отеля, чтобы ветер задувал туда и охлаждал Продавца линолеума.

Он смотрел на них с нежностью, не решаясь спуститься на пляж. Приблизиться к ним. Он сгорел бы дотла, если бы к ним прикоснулся. Он делал фотографии. Фотоны совершали свой путь, тот самый свет, который покрывал загаром спину девочки, отражался от ее родинок и выжигал следы на угольно-черном негативе. Белые точки, как звезды в ночном небе. Выдержка памяти. Он набросил на шею удавку, петлю из простыни, и стал мастурбировать. В последний раз. Простыня дрогнула от его дыхания, и вместе со спермой его тело покинул Продавец линолеума. И исчез.

Память о Продавце линолеума и обо всем, что он видел, тускнеет день ото дня. Капли бьют по зонту, и Анни протягивает руку к дождевым струнам. Проснувшись этим утром, Он уже не помнил Продавца линолеума. В фотосалоне Он увидел семейную фотографию, и маленький моржонок напомнил Ему о нем. Он и после этого еще вспоминал Продавца линолеума, но всё реже и реже. Анни крутит головой под дождем, ее белая коса прыгает по спине. И в телескоп на нее умиленно смотрит один лишь Он.

В тысячах километров, в двадцати годах и двух месяцах от них, по ту сторону Зимней орбиты, стоит в ледяном плену метеорологическое исследовательское судно «Родионов». Сейчас половина двенадцатого полярной ночи. В лучах прожектора перед судном лежит Северный перешеек, ледяная тень. По палубе мечутся люди в тулупах, серебристо-серые воротники подняты до самых меховых шапок. Команда в панике. Там, где тьма словно бы мутнеет, а перспектива бесконечно уходит вдаль — без малейшего ощущения горизонта — начинается Серость. Люди чувствуют и боятся ее, хотя ночью на расстоянии больше ста метров ничего разглядеть невозможно. Антенный блок исследовательского судна шлет в эфир отчаянный сигнал бедствия вместе с показаниями измерительных приборов. Ретрансляционная станция в граадской области на изоле Катла принимает этот радиосигнал, искаженный чудовищным кривым зеркалом надвигающейся Серости: «Sector-Oreole-Sector, Sector-Oreole-Sector…»

Раздается треск, и ледяной покров выгибается к небу под серым потоком; вой шквального ветра — словно повернутая вспять и в десять раз замедленная музыка. Серость — лавина из воспоминаний мира — приближается и погребает под собой материю, неотвратимо и жадно. Ясное ночное небо звезда за звездой исчезает за ее катящимся гребнем.

На орбите спутник связи «И́икон» наблюдает, как у побережья Катлы Серость одной волной накрывает весь Северный перешеек. Тонет Самарская пустыня, каменистая равнина в Южной Самаре; изола Мунди теряет половину Супраму́нди. Серость клубится, свивается кольцами, неспешно копит силы, чтобы восстать против материи. Центры ее циклонов раскрываются бездонными зевами. «Азимут» на границе стратосферы фиксирует изменения. В непосредственной зоне энтропонетической катастрофы уже оказались Лемминкя́йсе, Над-Ума́йский таежный заповедник на северо-востоке Самары, ирригационная сеть Екоката́а и Северная Земля в Грааде, Семени́нские острова в Великом Синем. Отдаленные, пустынные уголки материального мира. Двадцать девятое сентября в начале семидесятых. Два вечера назад состоялась встреча одноклассников. Сейчас конец света.

А два часа назад в панорамном ресторане «Телефункен» Тереш Мачеек, поставив на столик телефон, потребовал у секретарши из отеля «Хавсенглар» зачитать ему весь список гостей за июнь и июль пятьдесят второго года. Стол завален едой. Телефон наполовину скрыт под клешнями омара. Хану очень понравились омары, и Йеспер объясняет ему, как высасывать из клешней мясо вместе с соком.

— Давай, пробуй, — говорит Йеспер и жестом показывает официанту, что тарелки из-под закусок можно унести. Сегодня они ужинают как Йеспер. И за счет Йеспера. А Йеспер любит хорошо поесть. Он не перебивается с риса на макароны.

Хан обсасывает клешню:

— Ну не знаю, понятно, что это вкуснее, но к рису и макаронам можно еще добавить пельмени…

Йеспер отпивает воды со льдом.

— Тереш, я могу взять Кексхольм на себя. Я проектировал там квартиру для одного педиатра, а он знает застройщика. Думаю, у него должен быть доступ к — как это называется…

— Реестр жильцов, — говорит Тереш. Его плечо ноет от напряжения. Правда, юго-граадское красное здесь такое хорошее, что просто грех не выпить. Потом он снова кладет трубку на плечо. Один раз секретарша уже бросила трубку. Тогда Тереш позвонил в администрацию и попросил передать: «Смерть четырех маленьких девочек будет на вашей совести». Это подействовало. Хан держит перед ним, рядом с бокалом вина, раскрытую записную книжку: на волнистых от записей страницах — больше двух тысяч имен.

— Осталась половина, всего две тысячи. — Его голова трещит от Ларсов, гудит от Бергов, Оке мелькают перед глазами, словно огни поезда.

— Окей, — Йеспер разворачивает сложенную в идеальный конус салфетку и вытирает рот, — сейчас половина двенадцатого. У нас полтора часа, потом ресторан закроется. Я могу выторговать два с половиной. Так. Пожалуй, я возьму реестр жильцов. Официант приносит к столику еще один телефон. Остальные гости со сдержанным любопытством наблюдают, как ужинает эта троица. Худощавый гойко второй час подряд монотонно проговаривает имена и записывает их в книжку. Полный смуглокожий мужчина в черной рубашке Perseus Black с двойной застежкой на воротничке приподнимает очки, разламывает клешню омара, а потом машет рукой даме в шляпке за столом напротив. Записная книжка, которую он держал, тут же закрывается, и Тереш путается в страницах.