Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин

Проводив посетителя, Грабовский закурил и откинулся на спинку кресла. Рука сама собой протянулась к тумбе стола и, отыскав внутри графин и стопку, проделала все необходимые манипуляции. В приемные часы графин всегда стоял именно там, в тумбе: какой-нибудь нервный клиент во время сеанса мог захотеть пить, и тогда непременно вышла бы неловкость.

Борис Григорьевич вовсе не был алкоголиком, который, наплевав на все, напивается в рабочее время. Он любил крепко выпить и хорошо закусить, но происходило это по вечерам и в нерабочие дни, которые у него хоть и редко, но все же случались. В часы приема посетителей он пил совсем немного – граммов по тридцать после каждого сеанса. Употребляемая в строго отмеренных, мизерных дозах, как змеиный яд, водка не пьянила, не туманила сознание, а, наоборот, бодрила, помогала оставаться собранным и не ослаблять внимания. Кроме того, рюмка водки и сигарета, выкуренная после того, как очередной посетитель покидал кабинет, позволяли Борису Григорьевичу выкинуть клиента из головы вместе со всеми его проблемами, чтобы надлежащим образом встретить следующего, кто переступит порог.

Обычно пауза составляла примерно четверть часа; считалось, что это время требуется ясновидящему для того, чтобы восстановить силы. Да что там – считалось! Сил во время каждого сеанса уходило действительно много, и Грабовский не раз испытывал острейшее желание предложить этим брехунам, обвиняющим его в том, что он даром ест свой хлеб, попробовать влезть в его шкуру и провести в ней хотя бы час, не говоря уж о сутках.

Он курил медленными, скупыми затяжками, прикрыв глаза и чувствуя, как только что выпитая водка приятным теплом растекается в груди. Его рабочий кабинет в головном офисе Фонда был совсем небольшим и даже тесным; спартанская обстановка была выдержана в темных тонах, от синевато-серого до угольно-черного, и на этом мрачном фоне представительная фигура Бориса Григорьевича, затянутая, как всегда в приемные часы, в светло-серый, почти белый, безупречного покроя деловой костюм, выглядела особенно крупной и внушительной. Она поневоле притягивала взгляд каждого, кто входил в кабинет. Приемчик был, конечно, дешевенький, основанный на оптическом обмане, из-за которого светлый предмет на темном фоне всегда выглядит более крупным, чем темный на светлом, но это был всего лишь штрих – один из великого множества мелких штрихов, которыми Борис Григорьевич Грабовский вот уже который год писал грандиозную картину своего величия.

Выходящее в тихий переулок окно было наглухо задернуто тяжелой темно-синей портьерой, и кабинет освещался рассеянным светом скрытых ламп. Большой письменный стол мореного дуба, черный, широкий и пустой, как ночное загородное шоссе, почти перегораживал кабинет пополам, так что по обе его стороны оставались совсем узкие проходы. На столе не было ничего, кроме пачки сигарет, пепельницы, зажигалки и плоского жидкокристаллического монитора, повернутого так, чтобы посетитель не мог видеть экран. Сейчас на этом экране мерцала заставка – плавающие в черной пустоте, сменяющие друг друга светящиеся цифры, обозначавшие время. Потом заставка, мигнув, пропала, и на экране беззвучно возник набранный секретаршей в приемной текст: имя следующего посетителя и сумма сделанного взноса. Сумма была стандартная; иногда, когда посетитель был не прочь поделиться своими неприятностями с секретаршей, здесь же содержалось краткое описание вопроса, по которому он рискнул побеспокоить ясновидящего. Сейчас на этом месте красовался жирный прочерк; сие означало, что очередной клиент не склонен жаловаться на свои беды первому встречному. Это было неплохо; открыв глаза и обнаружив возникший на экране текст, Борис Григорьевич пришел именно к такому выводу.

Положенные пятнадцать минут еще не истекли, но он решил, что тянуть не стоит: этот случай, по крайней мере на первый взгляд, не представлял особой сложности. Да и заставлять ждать убитую горем женщину не стоит, особенно женщину интеллигентную. У бабы, обремененной высшим образованием и так называемым хорошим воспитанием, в голове неизменно оказывается куда больше всевозможных проводков и соединений, чем ей требуется для нормального функционирования. Будучи от природы неспособной справиться со всей этой ненужной чепухой, которую ей как попало напихали под череп, интеллигентная женщина, очутившись в стрессовой ситуации, превращается в некое подобие сложного электронного устройства, в потроха которого попало некоторое количество воды, – то есть искрит, дымит и ведет себя совершенно непредсказуемо. Вот посидит-посидит в приемной, а потом в голове у нее случится очередное короткое замыкание, она встанет и пойдет себе восвояси. Другая на ее месте осталась бы уже только потому, что заплатила деньги, которых, ясное дело, ей никто не вернет – как-никак, добровольный взнос. А ей, интеллигентной и хорошо воспитанной, на деньги плевать. Ее приучили делать вид, что деньги – хуже грязи, что это такая гадость, о которой в приличном обществе и упоминать-то неловко. Тем более что у нее, видите ли, личная драма. Какие уж тут деньги!

Приняв решение, Грабовский смахнул со стола несколько невзначай просыпавшихся на матовую черную поверхность невесомых чешуек сигаретного пепла и нажал скрытую под столешницей кнопку. На столе у секретарши, в потаенном уголке, куда ни при каких обстоятельствах не мог проникнуть любопытный взгляд посетителя, зажегся крошечный зеленый огонек. Опытная секретарша, прошедшая хорошую выучку, при этом вздрогнула, распрямила и без того прямую спину, придала лицу отрешенно-сосредоточенное выражение и на несколько секунд прикрыла глаза, будто внимала ей одной слышному голосу. Этот фокус, конечно, действовал далеко не на всех, однако даже в душе самых заядлых скептиков при этом оставалась пусть неглубокая, но все-таки царапинка, из которой тут же прорастали колючие стебельки сомнения: а вдруг?..

Затем – Борис Григорьевич представлял это так ясно, словно отделявшая кабинет от приемной стена была прозрачной и он видел все, что за ней творилось, – лицо секретарши вновь приобретало осмысленное выражение, и она с вежливым кивком произносила своим хорошо поставленным контральто: «Проходите, пожалуйста, Борис Григорьевич готов вас принять». И вслед за этим – и – раз, и – два, и – три! – осторожно, двери открываются!

Тяжелая, тонированная под черное дерево дверь открылась, и на пороге возникла посетительница. Грабовский был слегка удивлен: он ожидал, что невеста модного столичного журналиста будет выглядеть более эффектно. Конечно, горе никого не красит, но никакое горе не способно буквально за полторы недели превратить, скажем, длинноногую модель в такую вот кубышечку с простецкой конопатой физиономией. Правда, формы у нее ничего себе, а медно-рыжие волосы, густые и непокорные, были чрезвычайно эффектны. Грабовскому всегда нравились рыженькие, а по поводу дамских фигур он придерживался того мнения, что баба должна быть в теле – иначе какой от нее толк? Словом, дамочка была в его вкусе, но Борис Григорьевич привычно подавил возникшие было игривые мысли: он хорошо знал, сколько его коллег погорело, используя гипноз для ублажения своей похоти.

– Прошу, – не делая попытки встать или хотя бы поздороваться, указал он Нине Волошиной (это имя до сих пор четко выделялось на экране компьютера) на стул для посетителей.

Женщина села, нервно комкая в руках измятый, перекрученный жгутом носовой платок. Лишенное косметики лицо было голубоватым от заливавшей его смертельной бледности, и усыпавшие переносицу веснушки на этом фоне казались почти черными.

– Ну? – нарочито грубо произнес Грабовский. Он никогда не тратил времени на церемонии, особенно когда говорил с клиентами, уже перечислившими деньги на расчетный счет Фонда. – Я слушаю.

Женщина вздрогнула, как от пощечины, и даже перестала подслеповато щуриться (приемная была выдержана в светлых, пастельных тонах и ярко освещена, так что контраст с темным кабинетом экстрасенса создавал дополнительный эффект).

– Извините, – сказала она неуверенно. – Боюсь, что я напрасно к вам обратилась. Извините, что отняла время. Я…

– Сиди, – сказал Грабовский. – Это мне судить, напрасно или не напрасно.

– Я не знаю…

– Зато я знаю. Ты сразу усвой: я тут для того, чтоб тебе помочь, а по головке тебя пускай другие гладят. Реверансы всякие – они на танцах хороши, а тут, в этой комнате, все просто: либо я твоего жениха вытащу, либо нет. А уж я, поверь, постараюсь. Если я этого не смогу, так и никто не сможет.

– Жениха? Откуда вы…

– Телевизор я не смотрю, – снова перебил Волошину Грабовский, – но знаю, что последние два дня новости только и трубят, что о взрыве в его квартире. Террористический, понимаешь ли, акт!

– Но откуда вы узнали, – собравшись с мыслями, спросила Нина, – что мы собирались пожениться?