Приютки - Лидия Чарская

— Кис! Кис! Кис! — тихо поманила Нан Мурку и протянула к котику руку, обтянутую щегольской перчаткой.

То, что случилось вслед за этим, произошло так быстро что никто не успел опомниться.

Нан быстро и легко настигла Мурку, доверчиво поджидавшего ее приближения, подняла его на руки и сунула в свою огромную муфту.

— Не беспокойтесь о нем. Я его беру себе… Буду холить и баловать его… Увезу к себе домой сейчас же… — говорила она приюткам. — А вы, m-lle, — обратилась она к Павле Артемьевне, остолбеневшей от неожиданности, — распорядитесь отправить меня домой с кем-нибудь, я раздумала оставаться здесь до вечера, — и, кивнув головкой всем теснившимся в стороне и пораженным изумлением приюткам, удалилась своей спокойной походкой взрослой маленькой девушки, унося высовывающего из муфты мордочку Мурку с собой.

— Невоспитанная, взбалмошная девчонка! — зашипела ей вслед надзирательница. — Бедная баронесса-мать! Хорошенький характер у ее доченьки! А вы все будете строго наказаны, — внезапно разразилась она по адресу жавшихся друг к другу младшеотделенок, — все за ужином стоять будете за непослушание и возню с кошками, а теперь марш домой!

И едва переводя дух от усталости, она зашагала по направлению крыльца. Смущенные девочки поплелись за нею.

Глава девятнадцатая

Это случилось на другой же день, в воскресенье…

С утра не было заметно никаких особенных признаков предстоящей катастрофы в обычно мирном гнездышке посреди коричневых стен.

Утром воспитанницы по раз установленному обычаю праздничных дней поднялись в семь с половиной часов и вместо будничной уборки после чая с воскресными калачами отправились на спевку.

В десять они были уже в церкви. Богаделенская церковь находилась в десяти минутах ходьбы от здания приюта. Певчие под предводительством Фимочки и второго регента красавицы старшеотделенки Маруси Крымцевой прошли на клиросы… Непевчих, преимущественно стрижек, тетя Леля провела на хоры, где вдали от приходящей публики уже стояли старушки богаделенки… Под непрерывный шепот молитв, оханья и кряхтенья этих старушек Дуня Прохорова, стоя подле Дорушки, истово крестилась и клала земные поклоны по-крестьянски, как ее учила с детства бабушка Маремьяна.

Рядом молилась Дорушка… Без размашистых жестов и глубоких поклонов, девочка была вся — олицетворенная молитва. Она, казалось, не следила за ходом службы. И когда отец Модест, настоятель богаделенской церкви, он же законоучитель и духовник приюта, удивительно красивый в своей блестящей ризе, выходил на амвон с обращением к молящимся, Дорушка, казалось, ничего не видела и не слыхала, погруженная в свой молитвенный экстаз. Она молилась сама по себе, без молитв и вздохов, истово и горячо, по-детски, с какой-то отчаянной силой.

И зараженная ее примером Дуня тоже стала молиться «по-своему»… Прочтя "Отче наш" и «Богородицу», прочтя «Верую» и сказав про себя несколько раз недавно выученный тропарь Благовещения, девочка тихонько подтолкнула локтем соседку.

— Дорушка, о чем еще молиться?

Та точно проснулась. Перевела на нее невидящие глаза и зашептала:

— Молись, молись, Дунюшка! За всех молись, за начальницу-благодетельницу, за тетю Лелю — ангельчика нашего, за Павлу Артемьевну.

— За Пашку не надо, она злая, — шепнула Дуня.

— Надо! Надо! Что ты? Очнись! — зашептала с каким-то мистическим ужасом Дорушка. — За злых молиться еще больше надо. Помнишь боженьку-Христа? Он за врагов молился на кресте… Батюшка в проповеди сказывал.

И опять отвернувшись от Дуни, поднимала влажные глаза к иконостасу и шептала что-то детскими губками.

После службы батюшка отец Модест говорил проповедь.

"Все тайное да будет явно" — вот что легло основною мыслью в эту проповедь.

— Все, что ни делается тайного, злого, нечистого в мире, — говорил между прочим батюшка, — все будет явно, все узнается, выплывет рано или поздно наружу. Остерегайтесь же зла, сторонитесь дурных поступков, знайте, что все дурное идет от дьявола, этого прелестника рода человеческого… Он злой гений всего живущего, он сеет разруху, ненависть, гнев, зависть, преступление. Берегитесь этого врага. Велика сила его…

На правом клиросе в «дискантах» стоит Васса и глаз не сводит со священника… А сердечко девочки стучит да стучит… Перед мысленным взором Вассы всплывает снова вчерашняя картина… Горящая печь и в пламени ее извивающаяся змеею Паланина вышивка.

"Все тайное да будет явно! Неужто так! Неужто не стращает батюшка?"

Глаза девочки растерянно скользят по иконостасу… Сурово глядят с него изможденные лики святых. При трепетном мигании лампад в их неверном свете кажется Вассе, что сдвигаются, хмурятся брови угодников.

— Все тайное да будет явно! — выстукивает взволнованное сердце. — Все злое от дьявола! — И снова замирает от боли испуганная детская душа.

Из церкви усталые воспитанницы ходко спешат домой.

Сегодня обед в три блюда с праздничной кулебякой с рисом.

А после обеда кое-кого из счастливиц, у кого есть родные и родственники, придут навестить давножданные, дорогие посетители. Этот час в неделе приютские девочки любят больше всего.

В коридоре по стенам расставлены деревянные скамейки. На них с узелками и коробочками в руках сидят отцы, матери, тетки, старшие сестры приюток; дряхлые бабушки и дедушки подчас; подчас младшие братишки и сестренки, такие же, по всей вероятности, будущие питомицы приюта в самом недалеком будущем.

В тюричках и в платочках у посетителей припрятаны дешевые лакомства вроде рожков, маковников, медовых пряников, паточных карамелек, орехов, подсолнышков. Еще чаще приносятся булки и сладкие сухарики, иной раз кусочки колбасы на хлебе, иногда остатки кушаний от барского стола. Последнее в том случае, если мать, тетка или старшая сестра либо бабушка служат у господ в доме.

Мать Дорушки Ивановой, рыхлая добродушная толстушка лет сорока, принесла несколько сладких пирожков, спеченных ею на барской кухне.

Пирожки вместе с леденцами и пряниками тотчас же исчезли в глубоком кармане Дорушки.

— Что ж ты, ягодка, кушай со Христом… Чего прячешь! — певучим голосом уговаривала Аксинья дочку.

— Маменька, голубушка, погожу я… Одной-то скушать не. больно сладко. С Дунюшкой, с подружками поделюсь… — зазвучал ей в ответ милый голосок девочки.

— Ну, господь с тобою, как знаешь, как знаешь! — любовно глядя на свою любимицу и лаская прильнувшую к ней стриженую головку, роняла Аксинья. Знала она привычку дочурки делиться каждым кусочком с подругами, и сжимается сердце Аксиньи за ее милую Дорушку.

— Трудно будет ей прожить свой век такой добренькой да хорошей! — раздумывает кухарка. — Не дай господь, помру я рано; что будет с Дорушкой? Спасибо еще в приют определили господа, все лучше. Мастерству выучится, не помрет без куска хлеба! — И пуще ласкает Аксинья любовно прильнувшую к ее полной груди милую Дорушку.

А на соседней скамейке бойкая Оня Лихарева рассказывает что-то, размахивая руками, своему отцу, сторожу при казенных дровяных складах Илье Лихареву.

— Вот уморушка-то, тятя, кабы ты видел только! Он от нее — она за ним… Он ровно заяц, она-то волчицей… Гоп-ля, гоп-ля — чуть не по колено-то снегу! Знатно выкупалась! Что и говорить! — И Оня сдержанно смеется, прикрывая рот одной рукой и запихивая в него в то же время другой кусок медового пряника.

— Ах, баловные! Ах, баловные! Вот бы, кажись, срезал я хорошую прутину, да прутиной-то вас, баловные! Узнали бы, как над благодетельницами смеяться! — шевеля сивыми усами и улыбаясь помимо воли, шепчет Илья Ильич, смягчая свой грубый голос.

— Да какая же она благодетельница, тятя, что ты! Она — Пашка! — громче смеется Оня.

— Тес! Что ты! Молчи, непутевая! Еще услышит кто! — испуганно машет рукой на свою любимицу отец.

— Это они про котят давешних! — соображает Дуня, подхватив чутким детским слухом Онин рассказ.

Дуня принадлежит к числу тех приюток, которых никто не навещает.

С непонятной ей самой завистью смотрит девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут видеть своих близких и кровных, поверять им свои маленькие приютские радости, горести и дела. Вот скромно в уголку у печки сидит более чем бедно одетая бабушка Оли Чурковой. Про нее говорят, что она нищая, побирается Христовым именем, а все же видно сразу, что дорога она своей внучке Оле. Малютка Оля прильнула к иссохшей груди бабушки, не замечает ее ветхих лохмотьев, ее убогого вида и ласкает и милует ее.

Дуня так задумалась, глядя на чужую радость, что не расслышала, как Дорушка, сидевшая совсем близко от ее уголка, оживленно заговорила, прижимаясь к матери.

— Вот она, мамочка… Видишь? Дунятка моя! Тихонькая она! Грустненькая! Скучает по деревне… Позови ее, мамочка! Приласкай. У нее ни тяти, ни мамы… Тятю под машиной смололо. Бабушка померла. Можно ее к нам подозвать, мамочка?