Гвардия советского футбола - Павел Васильев

Запомнилось мне то выражение французской прессы. Подходит к нему очень. Ведь Гриша, как на поле, так и в жизни, совершенно не умел отмахнуться, огрызнуться в ответ, словно и не знал вовсе, что такое злоба. Переживал всё глубоко в себе, вида не показывал, что больно. Вы про его руку знаете?.. Привез он меня в Москву после эвакуации, открывает замок квартирный, толкает дверь рукой, а сам морщится от боли. И во сне она у него часто болела. А случилось это еще до войны. Он шел на верховой мяч, поданный с угла, прыгнул, а защитник схватил его за кисть и резко вниз дернул. Унесли Гришу с поля, а того костолома судить хотели. Но Гриша против был: мол, не хулиганство это, так, в горячке игры. А руку так и не смогли толком вылечить. Про ноги я уж не говорю, на них живого места не было.

…После очередной игры ребята часто у нас собирались. Обсуждали матч, ужинали. Валя Николаев в кухню зайдет, спросит: «Что, Валя, неужели всё съели? Ну, поджарь нам тогда яичницу из двадцати яиц. Глазунью, а?» Жарю и слышу, кто-то Гришу спрашивает, чего он в таком-то моменте сам-то не забил, зачем уступил другому. «Да молодой же он, ему этот гол нужнее», — сколько раз я такой ответ слышала.

Вообще он в компании особой разговорчивостью не отличался, но если говорил, то все сами собой замолкали. Хорошая та команда была, да и в целом умели тогда люди дружить… Брат мой, Георгий Жарков, популярный торпедовский игрок, в Грише души не чаял, хотя вначале, должна признаться, был против нашего брака, считал, что мы очень разные. Средний брат мой, Василий, Гришу просто боготворил. Сейчас эти слова вышли из употребления, да? Но так было, именно так, а не иначе. Василия, кстати, все звали «майором». Знаете, почему? Он, проходя службу в армии, одно время был на сборах вместе с армейскими футболистами. И вот, сидя на лавочке после тренировки, видят ребята незнакомого старшину. Тот с деловым видом спрашивает: кто, мол, тут у вас старший? А Григорий Иванович вполне серьезно на Васю показывает и говорит: «Вот — товарищ майор». Старшина, конечно, навытяжку, ребята — в смех.

Помню, Вася однажды забил ЦДКА прямо с углового. С тех пор Гриша над ним частенько подтрунивал: «Василий! Слышишь, майор? Я тебе тысячу раз мячик на корнер поставлю, ни разу в ворота не попадешь». Сколько раз «Торпедо» с ЦДКА играли, Жарковы выходили против Федотова, но разве мог кто-то помыслить о договорной игре?! Разве мы знали, что придет время и люди опустятся до такой низости?

Из Тбилиси его привезли Старостины. Команда была за границей, а его не взяли, ходили слухи, что собираются снять с должности второго тренера. А в Тбилиси направили молодых игроков посмотреть. Вошел он — и в ванную, всегда после любой поездки так поступал, за чистотой, здоровьем следил очень тщательно. Даже мнителен был, чуть холодный ветер подует, тут же шарф ищет горло укутать. Раздевается, а сам в зеркало смотрит.

Вижу — бледнеет на глазах. Как снег, белый стоит. Я собралась за аллохолом сбегать (у него часто в те годы печень болела), а он взмолился: не уходи! И врача запретил вызывать.

Я потихоньку к соседке — «скорую» вызвала, сына Володьку (ему четырнадцать было) в аптеку отправила, грелку приготовила. Мы все тогда вирусным гриппом переболели, а Гриша за нами ухаживал. Ну, думаю, теперь у него началось. А у него ноги холодные, пот выступил. «Скорой» в помине нет. Побежала я врача по дому искать, потом шприц, лекарства. Пришла, а он не дышит уже. Потом кто только не приходил, да ни к чему было. В истерике только и запомнила слова кого-то из армейских начальников: «Эх, Валентина Ивановна, не знаете вы, сколько интриг в последнее время вокруг Гриши плелось. Берег он вас, не говорил…»

Не могла поверить, что он умер. Приехал, вошел в дверь — и умер. Потом уже вызывал меня Гречко, официальный диагноз показывал, говорил, что одно легкое у Гриши совсем оторвалось…

Я знала только, как ему в последнее время было плохо. Так и стоит перед глазами: смотрит он в газету, будто читает, а она вверх ногами раскрыта. И накануне сон мне приснился. Вхожу я в бассейн и вижу — на дне мужчина лежит. А рубашка на нем Гришина, новая.

Он так просил меня не уходить, просил, пока говорить мог.

Однажды самолет с футболистами ЦДКА вдруг потерял управление, возникла угроза катастрофы. Григорий Федотов достал из кармана пиджака ручку, вырвал из блокнота лист бумаги и торопливо начал писать ей прощальное письмо. Потом этот случай они вспоминали с улыбкой, как с улыбкой вспоминали неожиданное (после четырех-то лет знакомства!) предложение руки и сердца, как тепло вспоминали первое свое жилье на улице Машиностроения, полученное с легкой руки самого Лихачева, как вообще вспоминается счастливое молодое прошлое.

КОНСТАНТИН БЕСКОВ

Входил он в динамовский буфет, и все забежавшие сюда в перерыв ветераны, одноклубники, подопечные, просто знакомые сразу как-то вскакивали, подтягивались, замирали, норовили заслонить рюмку и шумно здоровались, дыша в сторону. Он быстро и хитро оглядывал зал и, ни минуты не колеблясь, приветливо кивая по сторонам, а с кем-то персонально здороваясь за руку, выбирал заветный столик, на ходу соглашаясь с предложенным тут же на скорую руку меню. Он входил в зал так, как, наверное, входил в штабную палатку Суворов — с достоинством победителя. И одет был всегда безукоризненно. И выбрит чисто. Ботиночки так и сверкали… А должности и победы его были ведь уже там — в прошлом.

Константин Иванович Бесков родился 18 ноября 1920 года в московской рабочей семье. Жили Бесковы почти на окраине, которой в те годы была Рогожская Застава. Отец Иван Григорьевич трудился на заводе. Уходил рано, возвращался затемно. Анна Михайловна вела хозяйство. Будучи женщиной строгой, даже суровой, Анна Михайловна контролировала каждый шаг Кости. Что и уберегло мальчика от плохих компаний, которых было возле Рогожского рынка немало.

Настоящим праздником для мальчика был приход дяди, Ивана Михайловича. Именно Иван Михайлович познакомил Костю с футболом, взял с собой на матч. «Мне еще не было шести лет, когда дядя Ваня, Иван Михайлович, родной брат матери, казавшийся мне очень пожилым (ему тогда было около тридцати), впервые повел меня на футбол. Точно не скажу, на какой стадион, но в то время большинство стадионов было на одно лицо: никаких трибун, лавочки вдоль игрового поля, а многие зрители смотрели матчи вообще стоя. Публика собралась самая простая, и одеты все просто и вроде бы одинаково: косоворотки, пиджаки, брюки, заправленные в сапоги… В тот первый „мой“ день играла команда „Рускабель“ — не помню, с какой командой; этот матч перевернул всё в моей мальчишеской жизни, в сознании, мировосприятии.

Я был потрясен, поражен, захвачен футболом — несравненным зрелищем, которое с того дня мог смотреть бесконечно. Защитники били по мячу мощно и гулко, пускали головокружительные „свечки“; форварды чуть ли не прорывали сетки ворот своими пушечными ударами — так мне казалось; голкиперы летали между стойками. И всё это богатырское действо творилось прямо на глазах, и никто не мог предсказать, какая команда победит. В тот вечер я, наверное, и стал футболистом. Потому что уже на следующий день вышел на „платомойку“ (так звался у нас пустырь, где женщины из окрестных домов стирали вещи) и примкнул к сверстникам, гонявшим за сараями резиновый мячик. О настоящем футбольном, с тугой шнуровкой, кожаными долями мяче мы тогда и не мечтали».

Московские пустыри. С них начинали многие знаменитые мастера. В том числе и Бесков. Там он отрабатывал и скорость, и технику, и удар. Не все товарищи Константина стали футболистами, но никто из них не сожалел, что гонял мяч по пыльным пустырям.

Футбол не был единственным увлечением Кости. Он очень любил городки, справедливо считая, что они способствуют развитию меткости, отлично катался на коньках. Даже чересчур отлично, ибо выделывал разные рискованные штучки — цеплялся за борт проезжавшего грузовика и скользил за ним. Как и многие мальчишки с Рогожской Заставы, гонял голубей. Неплохо играл на разных музыкальных инструментах. И все эти увлечения не мешали учебе.

«Пробовал я в то время играть на аккордеоне, выучил двенадцать мелодий, но виртуоз из меня явно не получался. В клубе завода имени Войтовича записался в музыкальный кружок, выбрав себе кларнет. Опять же что-то выходило, но не настолько, чтобы полностью посвятить себя игре на этом инструменте. Отец отправил меня в школу танцев при гостинице „Метрополь“; у них на заводе „Электропровод“ между рабочими распределялись путевки в эту школу, и ему путевку дали, а он — мне.

Танцы пошли у меня резво: чувство ритма вырабатывается у футболистов легко, как бы само собой. Правда, партнерша досталась мне далеко не первоклассная: намного старше меня и к тому же прихрамывавшая… Что ж, трудности только способствовали „оттачиванию техники“ в танго, фокстроте, в вальсе-бостоне, в бальных танцах.