Великий Сатанг - Лев Вершинин

Лица борцов были необычно мягки. Отступили куда-то далеко усталость, и обжигающая горечь воспоминаний, и ожесточение недавних боев за предгорья. Здесь, в сокровенном сердце изначальных гор, суровость, словно бы намертво въевшаяся в лица их, стала менее заметной. Может быть, потому, что победа была так близка? Или оттого, что даже сюда, за добрые девять ке доносился из города тихий сладостный перезвон?

Сказитель опустил трехструнный сямьсин, и Андрей с сожалением щелкнул в кармане кнопкой диктофона. Сказка кончилась, а пропасть оставалась.

И миндалевидные глаза даоченга А Ладжока, сузившись, ненавидяще смотрели на нее.

– Борцы Дархая! — Высокий мальчишеский голос зазвенел, срываясь едва ли не на визг, но это не было смешно. — В наших рядах сегодня идет незримо прекрасная Кесао-Лату, и нам дарована высокая честь прервать сон Хото-Арджанга! С нами память наших прадедов, что строили храмы Барал-Гура, в наших сердцах ярко сияют идеи квэхва, рожденные Любимым и Родным!

«Да, но танк здесь все равно не пройдет, — меланхолично подумал Андрей, — даже с помощью идей квэхва…»

– Ошибаешься, Далекий Брат. — Ладжок откликнулся почти тотчас, словно на лету поймав и прочитав мысли. — Идеи квэхва двигают горы.

Тон его исключал даже возможность сомнений, и — чем черт не шутит, в конце-то концов? — быть может, так оно и было. Но как бы там ни было, а Барал-Гур был крепким орешком даже для идей квэхва, не говоря уж о регулярной армии. Видимо, Хото-Арджанг и впрямь был недюжинным фортификатором, да и умница-природа, величайший из инженеров, немало потрудилась, помогая ему.

Пехота, вооруженная автоматами, в крайнем случае — легкими гранатометами, пожалуй, могла бы еще преодолеть пропасть по узеньким, почти незаметным козьим тропинкам. Но на той стороне ее ожидали многие сотни метров скрученной в спирали Бруно колючей проволоки, обширные минные поля и тщательно замаскированные, утопленные в скальную породу, пулеметные гнезда.

У серебряных ворот Барал-Гура стояла гвардия Чертога Блаженств.

В отличие от дархайцев, Андрей знал: если военные действия не завершатся в ближайшие пару суток, то полосатые неизбежно получат подкрепление — минимум три новенькие «Саламандры» на основе паритета, а никак нельзя исключать, что и кое-что похлеще.

Время истекало в пропасть. Оно работало на Империю.

После ряда обстоятельных бесед с послом Хаджибуллой Любимый и Родной тоже понимал многое. Он, правда, не вполне уяснил точное значение несколько раз употребленных собеседником терминов «квота» и «паритет», но основную мысль уразумел твердо: через сутки-двое, никак не более, отчаянные призывы Бессмертного Владыки будут услышаны его Большими Друзьями. Борьба затянется, а страна и так на пределе: тысячи му лучшей земли лежат в запустении, а среди подходящих с запада резервистов можно подчас уже встретить таких, кому не под силу даже натянуть тетиву самострела.

Да и мало, ох как мало поступало их в последние дни, этих хоть каких-никаких, а резервистов. Таученг Нол Сарджо, возможно, сумел бы совершить нечто превосходящее человеческие силы, смог бы в кратчайшие сроки поставить под ружье и обучить новых борцов, но Тигр-с-Горы валяется сейчас в госпитале, изрезанный скальпелями хирургов, окуренный кадильницами знахарей («Спасти во что бы то ни стало!» — приказал Вождь), и никому, даже личному врачу посла Хаджибуллы, не известно, придет ли он в себя… а силы на исходе, и контрразведка дает не слишком приятные сводки о невесть откуда явившихся в холмах самозваных ван-туанах… и кто, в конце-то концов, знает наверняка, что сейчас творится там, за спиной, в лежащем за три тысячи ке отсюда Пао-Туне?

Иначе говоря, пропасть следовало форсировать безотлагательно, а возможностей для этого даже здесь, в самом узком ее месте, не было. Сквозь зыбучие топи и непроходимые теснины предгорий пробралась пехота, дивизион легких, почти игрушечных бронеавтомобилей, бессмысленные остатки конницы и «тристасороковка» лейтенанта Аршакуни.

Саперы подоспеют через неделю.

Если подоспеют вообще — до сезона густых туманов…

Вождь морщил лоб.

Не шибко грамотный, до всего на свете доходивший сам, он привык верить в себя, в свою интуицию, в свою волю и здравый смысл, а если разум и вера начинали иссякать, он, не колеблясь, черпал их в исступленном доверии тех множеств, что вот уже свыше десяти лет шли за ним по трудным, далеко не всегда осиянным звездами удачи дорогам его борьбы. И сейчас он не хотел — да что там, попросту не мог! — смириться с несуразной мыслью, что вот он — тот порог, переступить который не под силу человеческой воле, будь даже она умножена на десятки и сотни тысяч неистовых стремлений к победе любой ценой…

Привычно улыбаясь, Вождь размышлял.

Он был сейчас почти зол на таученга Сарджо, посмевшего оставить его и армию именно в тот миг, когда решалось все, если не больше. Пропасть! Подумать только, всего лишь пропасть, неумная прихоть бессловесной природы (при чем тут Хото-Арджанг?!), лежала под ногами и самим присутствием своим ломала все планы, крушила все предначертания, сводила на нет все созданное долгими годами изнурительных сражений и непосильного труда!

И совсем иное занимало в этот момент лейтенанта Аршакуни.

Что скрывать, когда-то в училище, совсем еще зеленым восторженным салабоном, драя полы гальюна, Андрей мечтал о подвигах. Полновесных и громогласных. Таких, чтобы все окружающие, по крайней мере посвященные в тайну его профессии, даже наглые старшины, да что там — даже противники (а что, среди них, по слухам, немало вполне приличных ребят!) уважительно хмыкали, услыхав фамилию Аршакуни.

К середине третьего курса мечты потускнели, к выпуску — окончательно развеялись.

«В жизни всегда есть место подвигу», — сказал, кажется, кто-то в славные старые времена. Не исключено. Увы, теперь война — всего лишь пародия на жизнь, рутинная повседневная пахота, не предполагающая особого героизма. «Боевая операция есть взаимодействие суммы тактически автономных единиц, гармонично образующих единое стратегическое целое» — это, увы, аксиома, а с классикой не принято спорить, и мало что зависит всерьез от одной-единственной единицы живой силы, пусть даже сидящей за пультом сверхтяжелого танка.

Но сегодня, вопреки всем аксиомам, подвиг был близок, как никогда! Сумей «тристасороковка» каким-то чудом перенестись на противоположный край провала, ворота Барал-Гура были бы вскрыты. Даже самая мощная имперская артиллерия не смогла бы помешать лейтенанту Аршакуни, исполняя свой долг, вдоль и поперек раскромсать укрепрайон и проложить дорогу к воротам столицы отборным миньтау, закаленным в боях гвардейским дивизиям друга Джугая.

От досады Андрей кусал губы: «тристасороковка» умела многое, может быть, даже сверх того, но летать она не могла. А самолеты, как, впрочем, и геликоптеры, даже легчайшие, в дархайских туманах были практически бесполезными, слишком легко бьющимися игрушками.

Знал это и Вождь.

Но десять миньтау, без малого сто тысяч готовых на все борцов, стояли за его спиной и не сомневались ни в чем, терпеливо ожидая приказа, точного и беспрекословного, как всегда. В отличие от Вождя, борцы твердо знали: невозможного нет. Светоносно озаривший поля многолетних сражений, закаленный в пламени Кай-Лаонской победы, полководческий гений Любимого и Родного не может не указать единственно верный путь…

И Юх Джугай запретил себе сомневаться.

«Если помочь может лишь чудо — значит, чудо должно произойти, иного попросту не дано!» — подумал он и несколько расслабился. И миг спустя, словно отвечая на невысказанное, из глубины строя, раздвинув первую шеренгу борцов, к краю пропасти вышел морщинистый согбенный старец в истрепанной рясе нищенствующего монаха…

На крючковатый бродяжий посох опирался он, и нечто похожее на слабое трепещущее сияние мерцало вокруг бритой досиня головы.

Потом скажут: он явился неведомо откуда.

И спросят: но кто же он был таков?

И добавят, округлив глаза: а был ли вообще?

Но все это будет потом, позже, много позже. А сейчас монах выцветшими глазами посмотрел вниз, в залитую туманом, курящуюся глубину, перевел взгляд на Любимого и Родного и проговорил совсем не старческим, неожиданно сильным голосом:

– Однако и так еще заповедал Хото-Арджанг: придет неизбежный день, когда вера, обретя плоть и кровь, снимет заклятие с пропасти!

Сказал — и сгинул, словно и не было его, лишь отзвуки последних слов долго еще не умирали в звонком безветрии гор да несколько мгновений спустя где-то далеко внизу зашуршали осыпающиеся камни.

И тогда, впервые за многие годы, ченги не стали ждать приказа Вождя.

– Дай-дан-дао-ду!

Сомкнутыми рядами, держа строй, борцы двинулись к обрыву. Они шагали в пустоту один за другим, как стояли — шеренгами, повзводно, поротно, кай за каем и дао за дао, вместе с десятниками, сотниками, вместе с гордыми птицами токон на багровых древках. Они исчезали, и ни один из уходящих не дрогнул, не замедлил шага. Лишь автоматы оставались там, где только что стояли люди — оружие нужно беречь, оно еще пригодится сыновьям. И еще, не сговариваясь, остались на месте командиры, начиная с кайченгов, потому что они, обученные руководить и вдохновлять, сознавали свою ценность: ведь недаром же еще девять лет назад, выступая на втором слете младших десятников, Любимый и Родной четко указал: «Без командиров не решается ни одна задача».