Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта - Реймонд Пристли

В такую погоду трудно решить, что опаснее – порывы ветра или неожиданное затишье. Вот ты всеми силами напрягаешься, чтобы выстоять против ветра, – и вдруг он прекращается; удержаться на ногах невозможно. Но и внезапный порыв швыряет тебя оземь с такой силой, что только кости трещат. Каждые два часа мы обогащались новыми синяками и шишками. Высовываешься из тамбура, ветер тебя подхватывает и несет к метеорологической будке если не вполне со скоростью метеора, то уж во всяком случае намного быстрее, чем нужно для твоего удовольствия.

И все же мы свыклись с ветром и почти не обращали внимания на завывания в вентиляторе. Большую часть времени приходилось, конечно, проводить в стенах дома, но каждому было чем занять себя. Левик, весь в муках творчества, рожал эпическую поэму в стиле легенд, Кемпбелл заканчивал карту побережья, Абботт и Браунинг смастерили нечто вроде затычки для вентилятора на время метелей, Дикасон по обыкновению стряпал и пек хлеб (никакая погода не могла поколебать наши аппетиты). Я же – последний по счету, но не по важности (с моей точки зрения, во всяком случае), руководствуясь антарктическим эквивалентом принципа «коси, коса, пока роса», приводил в порядок записи в журнале.

Девятого буря не ослабевала, она уже надоела нам дальше некуда, и записи за этот период в метеорологическом журнале отражают отчаяние наблюдателей. В графе «Замечания» то и дело появляются прилагательные, казавшиеся единственно уместными в той обстановке. К ней вполне применимо Дантово описание ада, надо только слово «души» заменить на «метеорологи»:

И словно воет глубина морская,Когда двух вихрей злобствует вражда.То адский ветер, отдыха не зная,Мчит сонмы душ среди окрестной мглыИ мучит их, крутя и истязая.

Вечером ветер достиг своего апогея и, хотя продолжался до тринадцатого, потом уже не проявлял такого неистовства. Но, теряя постепенно силу, он изменил направление, подступился к нам с юга, и теперь брызги прибоя, не ограничиваясь более кромкой берега, осыпали его целиком. Вскоре появились гирлянды заледеневшей водяной пыли, имевшие близ моря два-три фута [61-92 см] в длину. Местами она проникала в глубь суши на сто и более ярдов [92 и более метров], мы, например, если выходили на наветренную сторону хижины, непременно попадали под ледяной душ. Замерзшие брызги остались воспоминанием о буре даже на скалах, и потому во всех выемках и сугробах на берегу снег приобрел солоноватый вкус.

За всю свою жизнь я не видел такой бури. С ней может сравниться разве что шторм, в который едва не погиб «Нимрод» во время первого плавания из Новой Зеландии в 1908 году, но и то не силой и упорством ветра, а произведенным впечатлением. Непреходящим ощущением опасности, нависшей над судном, этот первый антарктический шторм врезался в память навсегда и затмил остальные пережитые бури.

Теперь мы убедились в том, что наша хижина с честью выдержала испытание на прочность, и в дальнейшем нам пришлось поволноваться за нее лишь однажды. Выявилось, однако, одно неудобство – в бури трудно было открыть входную дверь. Дело в том, что, когда дом был готов, мы увидели, что дверь находится на наветренной стороне, и чтобы ветер не дул прямо в нее, вывели стенку тамбура за наветренную сторону так, что преобладающее направление ветра было перпендикулярно его выходному отверстию.

Это превосходное решение проблемы имело, однако, тот недостаток, что в буран стремительный поток воздуха, устремлявшийся мимо входа в тамбур, внутри него создавал разрежение, а это в свою очередь во много раз увеличивало давление на внутреннюю сторону двери. Поэтому, чтобы раскрыть дверь, надо было налечь на нее как следует, а когда она наконец раскрывалась, усиленный грохот ветра был так страшен, что трудно было преодолеть искушение сделать шаг назад и возвратиться под кров дома.

Из метеорологического журнала экспедиции на «Южном кресте» я узнал, что в зимние месяцы наши предшественники ввели ночные дежурства. Мне хотелось, чтобы наши наблюдения были по возможности такими же полными, хотя при немногочисленности Северной партии это было нелегко. Тем не менее Кемпбелл с готовностью откликнулся на мое предложение, и с 16 мая мы установили ночные вахты – по два часа каждая. Первая ночь прошла вполне благополучно, вторая – тоже, но все сильно недосыпали, – хватит ли нас так надолго? И тут Кемпбелл обещал приз за лучшую систему сигнализации взамен забытого на родине будильника.

Моряк, лишенный изобретательности, – это не моряк, и приз в тот же день был присужден Браунингу. Он уверял, что его «карузофон» приспособление безотказное. На одном конце доски длиной около трех футов [92 см] он укрепил вертикальную стойку, на другом – бамбуковую палочку, заменявшую пружину. Посередине между ними поместил подставку со свечой, в которой пробуравил сквозь воск и фитиль отверстия. Интервалы между ними он определил экспериментальным путем – каждый соответствовал двум часам горения. К вертикальной стойке Браунинг привязал кусок веревки, пропустил его через верхнее отверстие в свече и накрепко прикрутил другим концом к туго натянутой палке-пружине. Другой веревкой он подсоединил ее к спусковому устройству граммофона. Оставалось только завести его до предела, поставить иголку в положение наготове – и вот она, сигнальная система!

В полночь последний дневной дежурный, придя с обхода, зажигал свечу в карузофоне. Пока она тихо и мирно горела положенные два часа, мы спали сном праведников. В два часа ночи отмеренный кусок свечи прогорал, огонь прожигал веревку, она отпускала соединенную с ней бамбуковую пружину, та расслаблялась и высвобождала иголку граммофона. Пластинка начинала вращаться, постепенно наращивая скорость, под аккомпанемент адского шума, который, казалось, и мертвого поднял бы на ноги. На тот случай, если она все же не разбудит привыкшего к шумовым эффектам дежурного, мы выбрали для этой почетной миссии арию Хосе из «Кармен» в исполнении синьора Карузо. Нами руководило отнюдь не пристрастие к классической музыке – просто это была самая громогласная из имевшихся пластинок. Потому-то мы и окрестили будильник карузофоном. Сие совершенное изобретение не сработало один-единственный раз, когда в бурную ночь гулявший по хижине сквозняк задул свечу, и не было случая, чтобы оно не подняло на ноги ночного дежурного. Правда, на первых порах, судя по раздававшимся комментариям, вместе с ним просыпались все, но мы были так горды нововведением, что высказывались довольно cдержанно, а спустя неделю-другую он уже только создавал шумовой фон для наших сновидений.