«Максим» не выходит на связь - Овидий Горчаков

Комиссар вопросительно взглянул на майора. Майор вздохнул. Этот Черняховский опять затронул больной вопрос.

– Связных не оставлено, – ответил он устало, – а верные люди у нас всюду найдутся. На своей земле воюем.

Да, это больной вопрос. До самого вторжения немцев в эти края некоторые безответственные горлопаны объявляли паникером каждого, кто заикался о необходимости по-деловому подготовиться к эвакуации, оккупации, к партизанской войне: бросьте, мол, панику пороть, нет такой команды, не вашего ума дело! Однако и он, Добросердов, член партии с 26-го года, виноват. Умолк. Начальству, мол, виднее.

– Задание ясно, товарищи? – спросил он, стряхивая пепел с гимнастерки.

– Ясно станет на месте, – не спеша и все больше мрачнея, ответил Черняховский. – Болтать не люблю. Выполнение задания не гарантирую. Ясно, что не к теще на блины едем. Таких заданий я за всю войну не получал. Ну а каким оружием должна наша группа разгромить оккупантов?

Майор, уловив горькую иронию в вопросе старшины, снова почувствовал раздражение. Неужели он, Добросердов, ошибся в этом человеке? Черняховского ему передали в разведотделе штаба 28-й армии – видно, рады были избавиться, – но уверяли, что человек он самый для тыла врага подходящий. Ознакомившись с личным делом старшины, он взглянул с удивлением на четыре зеленых треугольника в зеленых петлицах. Этот Черняховский воевал от самой границы, с первого дня войны, командовал взводом разведки, много раз брак «языков», дрался с частями 28-й армии в окружении и вывел к своим батальон, весной был ранен во время неудачного наступления на Харьков, но остался в строю, летом был вторично ранен на Дону, когда возвращался ночью через «ничью землю» с пленным роттенфюрером из какой-то дивизии СС «Викинг»…

– Почему у вас нет командирского звания? – спросил он тогда Черняховского. – И орденов нет?

– А за что мне их давать? – усмехнулся в темные усы старшина. – За то, что пол-России сдал? – Но вслед за этим добавил: – Характер неуживчивый. Не лажу с начальством. Матку-правду в глаза режу.

И все-таки ершистый старшина понравился Добросердову, а Добросердов после двадцати двух лет партийно-комсомольской работы считал, что неплохо разбирается в людях.

Вид у старшины был самый бравый – ладно сшит, плечист. Лицо темное, горбоносое. Буйный казацкий чуб, железная челюсть. Но у него седые виски. Усы скрадывают глубокие горькие складки у рта, а в темно-карих блестящих глазах затаилась та непроходящая боль, что часто видел Добросердов в глазах у тех, кто по-настоящему хлебнул горя на войне, особенно у тяжелораненых. Черняховский живо напоминал ему кого-то. Кого именно – он долго не мог вспомнить. А потом вспомнил – Мелехова, таким, каким увидел он шолоховского героя в немом фильме «Тихий Дон».

В предвоенной биографии у старшины не было ничего примечательного. Даже не верилось, что этот вояка до войны работал товароведом в сухумском санатории «Агудзера». Отслужил действительную в пехоте. В Сухуми оставались мать сорока шести лет и отчим Топчиян Александр Сергеевич. Немного узнаешь о человеке из анкеты!

– Не из казаков? – поинтересовался майор.

Черняховский быстро взглянул на майора. Обычно бесстрастное лицо его стало еще бесстрастнее. Напряглись желваки под высокими скулами.

– Батька был казак, да умер давно, – ответил он нехотя и, всем своим видом показывая, что ему неприятны дальнейшие расспросы, уставился на группу раненых, игравших во дворе госпиталя в «козла».

Добросердов решил, что наткнулся в своих расспросах на какую-то семейную трагедию, и круто переменил тему разговора.

– В тыл врага на любое задание пойдешь? – без обиняков спросил он Черняховского. Добросердов как-то сразу понял, что темнить с ним ни к чему.

Черняховский машинально погладил перевязанное плечо и, помолчав, глядя вдаль, ответил:

– Я и сам хотел проситься. Отступать дальше некуда. Характер такой, что первым к границе хочу вернуться. А нет – так умру. Как беспартийный – за Родину.

– Беспартийный? Здесь сказано – комсомолец, с тридцать второго.

– С подпольным стажем.

– Шутите? Вам двадцать восемь.

– Не шучу. Комсомольцем я ходил в тыл немцев, а это то же самое, что подполье, только хуже.

– Почему не в партии?

– Когда уходил в тыл врага, обещали считать коммунистом, а возвращался – то одно, то другое. За характер ругали, пару раз собирались принимать, да в окружении все погибли…

Еще больше понравился Черняховский майору в тот день, когда он пришел после выписки из эвакогоспиталя в дом № 71 по Красной набережной, где помещалась спецшкола.

На нем была не положенная ему по уставу комсоставская шинель, неразрешенная кубанка, из-под которой выбивался, отливая золотом, роскошный темно-русый чуб, невозможной ширины «гали» и на левом боку, рукоятью вперед, маузер в деревянной колодке, Как он прошел мимо комендантского патруля, было уму непостижимо. Но в партизанской спецшколе, разумеется, порой сквозь пальцы смотрели на нарушения устава.

– Рад вас видеть! – улыбнулся ему Добросердов. – Давайте ваши документы! Оформим вас, поставим на все виды довольствия…

– А документов нет, – развел руками старшина. – Я сбежал.

– Как сбежал?

– А так. Чтобы больше времени было на подготовку.

– Ну, это мы посмотрим! – сказал майор. И вызвал врача спецшколы.

– Сквозное пулевое ранение левого предплечья, – констатировал тот. – Кость задета.

– Все заросло как на собаке.

– Выходное отверстие еще не затянулось…

– Сульфидином присыпать эту болячку я и у вас смогу. Чудно!

Кончилось тем, что Добросердов сам съездил в эвакогоспиталь и, кое-как уломав начальника и комиссара госпиталя, забрал документы старшины.

А теперь настроение старшины не нравилось майору. И люди подобраны самые геройские, и задание дано им немыслимо сложное, но разве он «иностранный наблюдатель» и не понимает, что только срочное и предельное напряжение всех сил спасет страну?

Майор сел за стол, закурил. Поднял листок со стола:

– Оружие мы вам даем хорошее. На пятнадцать человек – шесть автоматов ППШ с тремя тысячами патронов, четыре винтовки и четыре карабина с тысячей двумястами патронами, два револьвера – один комиссару, другой – радистке, шестьдесят шесть противопехотных мин, железнодорожных ПМС, к сожалению, нет, и тридцать четыре килограмма тола, один прибор «Брамит» – глушитель для винтовки с двенадцатью спецпатронами. Продовольствия на десять дней. Ну и дальше всякая мелочь…

– Мало! – резко сказал Черняховский. – Автоматов мало, патронов всего на пару хороших боев, мин и тола в обрез на три-четыре приличные диверсии. Нет противопоездных мин замедленного действия! Нет ни одного ручного пулемета…

– Пулемет мы вам решили не давать: вам предстоит крайне тяжелый путь, больше трехсот километров по занятой врагом степи до района действия. Иголка покажется в тягость.

– Покажите-ка, какие вы нам «мелочи» даете! – Черняховский взял со стола листок. – Четыре электрических фонаря, один бинокль – мало! Компасов – три. Мало. Аптечка – одна, индивидуальных пакетов – двенадцать, а нас пятнадцать – видимо, кто-то застрахован от пули. А это что? Спичек – три коробка! Довоевались!

– Дефицит, товарищ старшина! Сами знаете.

– Однако вы, товарищ майор, не бросили курить. И вся Астрахань курит, плюя на дефицит, – сквозь зубы выдавил Черняховский. – А чем мы будем бикфордов шнур поджигать, когда кончатся эти несчастные три коробка?

– Хватит, товарищ старшина! – повысил голос майор. – Мы дали вам все, что могли. Вы что, на попятный, отказываетесь от задания?

Лицо Черняховского потемнело. В глазах вскипело бешенство. Но он сдержался.

– Не надо так, – сказал он с недоброй усмешкой. – Нервы у нас у всех не в порядке.

– Я к тому, что мы никого не неволим, – медленно проговорил майор. – Посылаем только добровольцев.

– Мы готовы выполнить задание! – сказал вдруг Василий Быковский и с открытой дружелюбной улыбкой взглянул сначала на начальника спецшколы, а потом на Черняховского.

Старшина хмуро глянул на комиссара, но, встретив обезоруживающую ясную улыбку, отвел взгляд. Помолчав, Черняховский сказал:

– Самый короткий срок подготовки к такому заданию – два месяца.

Добросердов печально улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Самый большой срок – две недели. Кстати, Космодемьянская готовилась всего неделю-две.

Черняховский долгую минуту смотрел в окно. За набережной под ненастным ноябрьским небом виднелась древняя башня Астраханского кремля, ветер швырял, приклеивал к окну размоченные дождем желто-оранжевые листья. Дождь и снег. А каково там, в степи, сейчас!..

– Что в сводке? – спросил он наконец.