Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

— Из-за них самих. Они мне нравятся. Мне все нравятся, но они — особенно.

— Которая из них Элизабет Корбетт?

— Вон та, — показала я, и мы с Мамой Девочкой пошли к ней.

— Как мило с вашей стороны подойти поговорить со мной, — сказала она.

— Как мило с вашей стороны было прийти сюда, — сказала Мама Девочка.

Мисс Корбетт дала нам по тарелке, и мы втроем пошли вдоль стола, накладывая на тарелки еду и весело болтая.

Было так хорошо, что лучше и не бывает. Высоко-высоко на пятидесятом этаже, и вокруг такие милые люди… Я была очень счастлива, хоть и не понимала почему. Счастлива, что мой отец разрешил мне идти на сцену, потому что иначе я бы сюда не попала. Счастлива, что Матушка Виола не пришла, когда ее ждали к нам домой на Макарони-лейн в Пасифик Пэлисейдз, а то бы я там так и сидела.

Только одно меня огорчало: что со мной нет моей подруги Деб, потому что Дебора Шломб — моя лучшая подруга, и когда мне бывает хорошо, я хочу, чтобы так же хорошо было и ей.

Новый вариант

Довольно долго все только и были заняты тем, что ели, пили и разговаривали, а потом вдруг в комнате стало тихо и Майк Макклэтчи сказал:

— Можете набрасываться на нас, леди и джентльмены!

Леди и джентльмены стали по очереди задавать вопросы. Они задавали их Майку, задавали Маме Девочке, задавали мне. Один или двое писали в блокнотах, а остальные не писали. Примерно через час некоторые из мужчин и женщин поблагодарили Майка, сказали нам с Мамой Девочкой «гудбай» и ушли.

Арчи Палмер нам сказал:

— Теперь вы свои. Если у Майка действительно есть такая пьеса, как он говорит, и если в ней вы произведете такое же впечатление, как сегодня, — все будет в порядке.

А Элизабет Корбетт сказала:

— Что бы ни случилось — а ведь вы знаете, в театре может случиться всякое, — все равно вы одержали победу. Если пьеса провалится, если вы плохо сыграете свои роли, если окажется, что вы вообще не можете играть, если пьеса не дотянет до Бродвея и сойдет со сцены еще в провинции, помните: вы все равно одержали победу. Гудбай.

— О, не уходите, пожалуйста, — взмолилась Мама Девочка. — Вы напугали меня до смерти. Пьеса должна прогреметь. Мы должны иметь успех, и все должно иметь успех. Должно, хоть разбейся.

Элизабет Корбетт улыбнулась и погладила мамину руку, а потом положила мою руку на мамину и погладила их обе.

— Конечно, конечно, — сказала она, — но у вас будет гораздо больше шансов на успех в этой пьесе, если вы будете знать, что она все-таки может провалиться, что вы можете не сыграть свои роли так, как они должны быть сыграны. К неудаче надо быть готовым всегда. Неудач в жизни больше, чем удач, но мы все равно ухитряемся чего-то добиваться. Вам уже невероятно повезло. Работайте не покладая рук, но ничего не принимайте близко к сердцу. Я знаю, вы понимаете, что я хочу сказать и почему я должна сказать это сейчас, когда столько надежд и ожиданий. Звоните мне в любое время.

Она поцеловала нас в щеки и исчезла, и Мама Девочка взглянула на меня, и я сразу поняла, что она ужасно переживает.

— Ох, Лягушонок, что мы будем делать? Провалиться нам никак нельзя.

— А может, мы и не провалимся.

— Хорошенькое утешение — может!

— Все же лучше, чем ничего.

— Ох, как я волнуюсь!

В комнату вошел Эмерсон Талли, и Майк представил его тем, кто еще не ушел. Фотографы сделали еще несколько снимков, а немного позже вошла мисс Крэншоу, и они сфотографировали ее.

Но Мама Девочка была очень расстроенная, и я от этого начала нервничать.

— Сейчас же перестань расстраиваться, — прошептала я.

— Не могу, — шепотом ответила Мама Девочка.

— Надо: от этого ты хуже выглядишь.

— Что я должна делать?

— Не думать, что мы можем провалиться.

— Да, правда: я должна верить, что все будет хорошо, и я буду верить.

Она вроде бы снова стала веселая и уверенная, но когда я на нее взглядывала, то видела, что она по-прежнему встревожена. Я чуть было не разозлилась из-за этого на Элизабет Корбетт, но только я понимала, что она права.

Мы провели с журналистами и фотографами весь этот день — сначала в конторе у Майка, потом в 2109-м номере, потом у мисс Крэншоу, а потом в парке.

А когда все кончилось, Майк Макклэтчи повез нас обедать в клуб знаменитостей «Двадцать одно», в отдельную комнату наверху. Пообедали мы бифштексами и салатом, а после обеда Майк сказал:

— Сегодня очень важный день. Во-первых, потому что мы встретились с прессой и пришлись ей по душе; во-вторых, потому что Эмерсон только что закончил новый вариант пьесы.

Эмерсон Талли улыбнулся, и мисс Крэншоу сказала:

— Неплохо, малыш. И как тебе этот вариант — нравится?

— Ну конечно нет, — ответил Эмерсон. — Что ни напишешь, никогда не бывает достаточно хорошо, но все-таки мне кажется, что теперь пьеса стала много лучше прежнего.

— И когда же мы прочтем ее? — спросила мисс Крэншоу.

— На перепечатку уйдет несколько дней, — ответил Эмерсон.

— А пока, — предложил Майк, — может быть, Эмерсон сам нам ее прочитает?

— О! — воскликнула Мама Девочка. — Так рукопись у вас с собой?

— А как же, — ответил Эмерсон.

Эмерсон Талли не носил с собой портфеля, не то что Майк. И он ничем не был похож на драматурга. Если бы вы увидали его на улице, вам бы в голову не пришло, что этот человек может сесть и написать пьесу. Он был очень молодой и был похож на футболиста. У него были широченные плечи и огромные ручищи. Ноги — тоже очень большие, а голос — сильный и иногда прямо оглушительный, но только он этого не замечал.

Эмерсон Талли полез в задний карман брюк и вытащил сложенную вдвое рукопись. Он разогнул ее и положил на стол.

— Я не очень хороший чтец, — сказал он. — Может, лучше ты почитаешь, Майк?

— Нет, — сказал Майк, — я хочу, чтобы читал ты, а я буду слушать и обдумывать. Всем удобно?

Всем было удобно и, конечно, страшно интересно.

— Займет часа два, — сказал Эмерсон.

— Давайте слушать внимательнее, — сказала мисс Крэншоу, — и не будем обсуждать, пока чтение не закончится.

— О’кей, — согласился Эмерсон, — но, прежде чем начать, я хочу, чтобы Сверкунчик узнала, для кого я написал эту пьесу.

Он посмотрел на меня и улыбнулся, а потом стал очень серьезным и сказал:

— Я написал ее для тебя.

Перед ним стоял бокал, и на дне его было немножко бренди. Он отпил чуточку и, улыбнувшись, сказал:

— Ну, поехали.

Он прочитал всю пьесу от начала до конца, прочитал ясно и понятно. Когда он кончил, никто не заговорил, но Мама Девочка высморкалась, а потом передала платок мне, и я высморкалась тоже.

Майк Макклэтчи откашлялся и потер глаза, потому что не хотел, чтобы мы заметили в них слезы — но мы все равно заметили.

Только у мисс Крэншоу не было в глазах слез. Она сказала:

— Молодой человек, вы разбили мое сердце. Пожалуй, Майк, следует сказать мистеру Талли, что я была уверена в провале первого варианта.

— Да, это так, — сказал Майк Эмерсону. — А что ты думаешь теперь? — спросил он ее.

— Я ошеломлена, — ответила мисс Крэншоу. — Не решаюсь предсказывать: боюсь. Знаю одно: эта пьеса может стать событием в американском театре. Считаю даже, что она в принципе может рассчитывать на колоссальный успех. Но сейчас я просто ошеломлена. Я не знаю — и все. А это значит, что нам придется работать не покладая рук, и теперь — больше, чем когда-либо.

Мисс Крэншоу улыбнулась Маме Девочке и продолжала:

— Вам особенно, моя дорогая, потому что теперь ваша роль стала такой же важной, как роль Лягушонка, и от того, как вы справитесь со своей ролью, зависит то, как она справится со своей. Да, я все никак не приду в себя, молодой человек. Майк, что-нибудь еще мы не обсудили?

— Многое — но на сегодня хватит. Если ты оставишь мне рукопись, Эмерсон, я передам ее Хелен Гомес, а она сегодня же устроит, чтобы ее размножили на мимеографе, и уже завтра утром три экземпляра будут в «Пьере».

— Это определенно? — спросила мисс Крэншоу.

— Хелен Гомес сделает все, что надо. Давайте все с утра прочитаем пьесу и днем примемся за работу.

— Большое вам спасибо, Эмерсон, — сказала Мама Девочка.

— Это вам спасибо, — ответил Эмерсон.

— Весь август мы будем заниматься, — сказал Майк, — а потом подберем актеров на остальные роли. В начале сентября начнем репетировать. В конце сентября поедем недели на две попытать счастья в Филадельфии, а оттуда, еще на две недели, в Бостон. В Нью-Йорке начнем в начале ноября, всего вероятнее — в «Беласко».

— Насколько я понимаю, моя работа закончена? — спросил Эмерсон.

— Нет, только начинается, — ответил Майк. — Я хочу, чтобы пьесу ставил ты.

— Я не режиссер.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь другой смог лучше подать эту пьесу, — сказал Майк.