Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

Ни у кого не наблюдал Дима такой почти родственной привязанности к вещам, как у этой небольшой смуглой деятельной женщины. Ни у кого не чувствовал он такой причастности вещей к жизни людей. Кружка, из которой она пила, ложка, которой она всегда пользовалась, стул, на котором она всякий раз, казалось, устраивалась надолго, — каждый предмет знал свое назначение. Даже игра в лото, которой скоро увлекся весь дом, приобретала при ней особенный смысл. Это она научила всех кричать «попы», «ути», «жиды», «барабанные палочки», «так и эдак». Она складывала копейки стопками, отдельно пятаки, отдельно десятикопеечные, пятнадцатикопеечные и другие монеты, и это придавало игре еще больший интерес.

Дегода лучше всех в доме знала поселок, людей в поселке. Когда женщины собирались на лавке у подъезда, она среди них казалась и самой обязательной. Очевидна была разница между тем, что и как рассказывали женщины и что и как рассказывала Дегода. В рассказах женщин всегда виделись одни эти женщины, они рассказывали будто только о себе, в рассказах Дегоды виделось то, что происходило со всеми людьми и составляло их жизнь. Она рассказывала с такими подробностями, что даже у пристрастной мамы не возникало сомнений.

Однажды Дима узнал, что Дегода жила при немцах. Он несказанно удивился, что фашисты забрались в страну так далеко, ходили по поселку, смеялись, обливались водой, гоготали как гуси. Было тогда и дерево груши во дворе, и старые дома центральных улиц, и холм…

Рассказы Дегоды об оккупации еще больше расположили Диму к этой женщине, ведь он тоже что-то подобное испытал, когда был с отцом на фронте. Однажды они даже чуть не попали в плен.

…Потаенный голос шофера прозвучал тихо и четко:

— Немцы!

Ни впереди на дороге, ни в чаще леса ни одного немца Дима не заметил. Сталкиваясь и перемешиваясь, рябили высокие оранжево-медные стволы и тени.

— Заворачивай! — закричал отец.

Соскальзывавшими с кобуры пальцами он вытащил пистолет. Машина завертелась на полянке, как бы выбежавшей к дороге. Остановились на возвышении в поле. Вокруг был обыкновенный тихий солнечный день, а позади обыкновенный лес. Какие-то немцы казались выдуманными взрослыми. На лице отца дергалась улыбка, он никак не мог посмотреть своим обычным взглядом.

Потом они ехали в крытом виллисе. Выехали на обширное поле с длинными тенями, протягивавшимися от машин и солдат туда, где были немцы. Машин и солдат вокруг становилось все больше. Все больше становилось и теней.

— Пап, а кто это? — спросил он о двух автоматчиках, сопровождавших крупного красивого человека. — А почему он в рубашке?

— Белая рубашка, не стирал ни разу. Все новое. Диверсант, шпион, — сказал шофер и подмигнул.

— Власовец, — сказал отец.

Все в виллисе пялились на автоматчиков и конвоируемого.

Предатель показался Диме вылитый отец. Такое же высокое лицо, такой же густой лес кудрявых волос. В офицерских хромовых сапогах и синих галифе он ступал по-отцовски широко и чуть наклонившись. И белая нательная рубаха, открывавшая массивную шею, выглядела как на отце. Человек явно отличался от одинаковых красноармейцев и от узких, как стручки гороха, поджарых автоматчиков. Дима взглянул на отца, заметил ли тот, на кого походил.

Людей и машин становилось еще больше. Длиннее стали тени, а впереди уже виделась ночь. Дима физически ощутил, как тесно стало в виллисе от тесноты вокруг.

Все было непонятно Диме: и куда, глядя на ночь, и почему в расходящиеся стороны двигались люди и техника, и что такое диверсант, шпион, власовец, и как все разбирались в такой кутерьме и тесноте. Что-то невозможное было в том, что красивый крупный конвоируемый походил на отца и был против наших. Он так походил, что Дима совсем не испытывал к тому, кто был врагом, недоброго чувства. Наоборот, неприятны были довольные лица и жесткие улыбки автоматчиков.

И все-таки он там был, знал, как выглядели землянки, окопы и траншеи, как ходили, говорили, смеялись солдаты, как они были снаряжены. Он своей рукой притрагивался к выгоревшим танкам, превратившимся в тронутые запустением развалины. Что-то общее виделось ему в его воспоминаниях и рассказах Дегоды. Там и там было нечто странное: все знали о войне, ощущали ее тень, но старались не думать о ней и как бы не воевали. Там и там ждали, чтобы война кончилась сама собой, без их участия, будто она сама решала все. Даже то, что там и там небо было обычным небом, земля была обычной землей, люди были обычными людьми, тоже было странно.

Женщины вдруг разом притихли. Притих и Дима.

— Он лежал там, — рассказывала Дегода о бое в Широкой Балке, после которого всюду оказались немцы и снова стало тихо. — Погода стояла такая же…

У длинного одноэтажного дома на соседней улице лежали в кустах солдат и молоденький лейтенант. Они стреляли вдоль улицы, и первого убило солдата. Офицер был ранен, весь в блестящей крови, моргал и целился из винтовки солдата, а немцы поставили на холме пулемет и стреляли оттуда. Дегода выглядывала из подвала, где пряталась с женщинами и детьми.

«Как же так?! — думал Дима почему-то только об офицере, представляя и расстегнутую гимнастерку, и блестевшую на ней и на желтоволосой голове лейтенанта кровь. — И он знал, что его убьют. Убили, будто тебя и не было. Убили, и нет меня. А потом мать Женьки и женщины, что были в подвале, перетащили меня и зарыли. Не буду же я тут лежать!»

На следующий день Дима неожиданно оказался у дома на соседней улице.

«Даже лежать здесь неудобно и жестко, — думал он. — И немцы с холма видели лейтенанта и солдата».

Так бывало с Димой. Он мог вдруг что-нибудь вспомнить даже через несколько дней.

«А потом немцы с холма пробегали мимо них и даже не смотрели в их сторону, — думал он. — Они уже других преследовали».

То, что вдруг открылось Диме, ошеломило его.

«Не спрятаться! — подумал он. — Им некуда было спрятаться».

Было тихо и жарко. Отраженным светом отдавала побеленная свежей известкой длинная стена. Редкие жесткие кустики запылились.

И тут он увидел немцев. Они шли по дороге, а он стоял у обочины и смотрел на них. Воздух шевелился, тоненькие струйки его едва напоминали о прохладе. Ни на кого не обращая внимания, немцы заходили в дома, ели хлеб, сало, вареные початки молодой кукурузы, яйца и лук, а он и все жители поселка стояли у своих домов и смотрели, как немцы везде ходили. Один, потом другой прошли совсем рядом, третий чуть