Петровские дни - Евгений Салиас

— Вам след, — помолчав, заговорил Кузьмич спокойнее, — добропорядочно и богоугодно повенчаться законным браком с благородной и честной девицей, коли время пристало, а не срамиться и не пакостить себя. Вот что-с. Познакомься, найди девицу в Москве, бракосочетайся и будешь счастлив, обзаведёшься достойной супругой, княгиней. А возжаться тебе со всякой поганой бабой я не дам. И коли эта разгуляха пономариха ещё будет тут шататься около дома, я её исколочу до полусмерти… Батюшке пожалуюсь… В консисторию прошение на неё подам.

Сашок поднялся с места и заходил по комнате, засунув руки в панталоны и посвистывая, что означало досаду и гнев. А "пылить" при его скромности и кротости — ему случалось.

— Нечего свистать-то. Дело говорю, — заявил Кузьмич сердито. — Прямо в консисторию прошение подам. Она хоть и каналья, да спасибо, духовная… По мужу… И ей из консистории прикажут не развратничать с офицерами. А ничего не сделают ни пономарь, ни духовная консистория, то я её исколочу собственными руками. И Титку заставлю бить.

— Ну что же? Ты с Титкой. А я с ней. Кто кого одолеет, — проворчал Сашок.

— Что? Как ты с ней?

Сашок молчал и ходил, посвистывая.

— Да полно ты, свистун. Эдак ведь ты и душу свою, и тело своё, ещё покуда не грешные, — просвищешь… Отвечай лучше.

— Что отвечать? Я ответил. Ты хочешь драться. Молодую женщину бить. Ну я за неё вступлюсь.

— Вступишься? Стало, меня бить учнёшь?

Сашок молчал.

— Так, стало быть, что же? Порешил ты пропадать, душу губить. Говори, отчаянный!

— Да чего ты знаешь? — вдруг вскрикнул молодой человек, наступая на старика. — Чего ты знаешь? Может, я уже и давно душу-то с телом, как ты сказываешь, погубил.

— Что-о? — протянул Кузьмич, разинув рот и как-то присев, будто от удара по голове.

— Да. Чего ты знаешь? Вишь, пагуба мне от пономарихи твоей, когда я уже давно…

— Что-о?! Что-о? — заговорил Кузьмич и вдруг прибавил: — И всё-то врёшь. А я сдуру поверил.

— Ан не вру!

— Ан врёшь.

— Ан нет. В Петербурге зимой знаком был с Альмой.

— Какой Сальмой?

— Альма, а не Сальма! Шведка.

— Шведка?

— Ну да. Шведка. Красавица. И я… Я у неё был… Десять раз был. Товарищи познакомили… Да. А ты тут всё про душу, да про тело, да про пагубу. Потеха, ей-Богу. Немало в Питере надо мной смеялись товарищи. Ну вот я тогда и порешил…

Кузьмич ухватился за голову и стоял как поражённый громом.

— Скажи, что всё наболтал? Скажи, что морочишь? — произнёс он глухо.

— Ничего не морочу.

— Со шведкой Сальмой? Загубился?

— Какое же загубление? Всё так-то. Я один на весь полк сидел как какой монашек из-за тебя да твоих выдумок.

— Князинька! Александр Никитич! Если же это правда, что ты сказал, — едва слышно проговорил старик, — то я сейчас побегу в Москву-реку. Говори…

Сашок снова заходил по комнате и молчал.

— Говори. Скореючи! Прямо топиться, коли не углядел я, старый пёс.

— Больше мне сказывать нечего! — резко отозвался Сашок. — Мне надоело… Я к тому говорю, что если Катерина Ивановна мне нравится и я ей нравлюсь, а у неё муж, пономарь, дикобраз, то… То, стало быть, это наше дело и до тебя не касается. А это твоё погубление — всё глазам отвод. Морочанье. Прежде я с тобой соглашался, а потом по-своему всё рассудил. И вот в Петербурге я и… отважился… на это самое.

— Не верю, — замотал головой Кузьмич.

— Не верь, коли не хочешь.

Наступило молчание. Сашок ходил из угла в угол, а дядька стоял истуканом, слегка наклонясь вперёд, как пришибленный.

— Чудно, право! На что же и женщины на свете, коли не для мужчин. Всё эдак-то. Не все рано женятся. Успею и я в брак вступить.

— Слушай, — выговорил старик хрипло. — Ответствуй правду. Побожись вот на образ.

— Что? В чём ещё?

— Побожись про шведку, что соврал, чтобы только меня ошарашить.

— Да и не одна. Мало ли их в Питере было. Я только сказывать не хотел.

— Одна ли, сто ли — это едино! А ты побожися, что загубился. Побожися.

— Не хочу.

— Не хочешь. Стало, врёшь! — храбро и с оттенкам радости воскликнул дядька.

— Вот же тебе… Вот. Ей-Богу! Побожился. На вот! Шведка Альма. Да. Стало быть, Катерина-то Ивановна уж мне не диковина… первая…

— Побожился? — глухо спросил старик.

— Побожился. И ещё побожусь.

— Когда же это было? — ещё глуше произнёс старик.

— Зимой, сказываю тебе. На Масленой неделе познакомился и на третьей неделе…

— Поста!!

— Чего?

— Великим постом… На третьей неделе? Когда я говел, а ты всё пропадал, якобы у командира.

— Ну вот.

Кузьмич тихо повернулся, двинулся и тихо пошёл из комнаты. Сашок глядел вслед дядьке и не знал, как объяснить такой результат разговора.

"Неужели Кузьмич, узнав такое, рукой только махнул?", — думалось Сашку.

Вместе с тем молодой человек был доволен собой, что наконец объяснился с дядькой как следует — молодцом. Его уже давно раздражал этот старик своим обращением с ним как с "махоньким".

— Да. Давно пора было! — бормотал он сам себе. — Невтерпёж. Из любви? Вестимо, он меня любит. Да всё ж таки — нестерпимо. Дитё да дитё. В карты не играй. Вина не пей. С товарищами никуда не отлучайся позднее десяти часов. На женский пол и взглядывать не моги… Щурься, когда какая барыня мимо идёт. Ну, карты и вино — чёрт с ними. Не понимаю, как другие это любят. Но вот женский пол, и особенно если какая красива… Это я не могу…

Сашок помолчал и как-то грустно выговорил:

— Вот, ей-Богу же, не могу.

Затем он сел на стул и начал думать о пономарихе. Красивая женщина ясно, живо встала пред ним в полумраке комнаты, освещённой сальной, давно нагоревшей свечкой. Огромный чёрный фитиль всё увеличивался, коптил и дымил, а сало лилось вдоль свечки. Но Сашок не видел нагара, забыл про щипцы, лежавшие на шандале, и не поднимался снять нагар. Катерина Ивановна стояла пред ним улыбающаяся… Алые уста, яркие чёрные глаза. Румянец пылает на щеках… Она протягивает к нему руки. Он обнимает и крепко, крепко целует в розовые губы, а она… Она плачет, всхлипывает. Да как всхлипывает! Горько, горько… Сашок очнулся, прислушался и вздрогнул. Видение исчезло, а плач ясно слышался.

— Где? Что? Кто это? — прошептал Сашок. И вдруг он вскочил и бросился из комнаты. Выбежав в коридор и вбежав в первую же дверь направо, где была каморка Кузьмича, он стал, оторопев, на пороге.

Кузьмич стоял на коленках в углу, где висели два образа, и, закрыв лицо руками, горько плакал. Всё тело старика тряслось.

Сашок не выдержал, слёзы навернулись у него на глаза. Он бросился к дядьке с криком:

— Кузьмич! Кузьмич! Полно. Что ты. Полно же, Кузьмич. Золотой мой!

Но при звуке голоса питомца старик отнял руки от лица и пуще зарыдал, громко и хрипло, на весь дом, так что тощее тело его вздрагивало.

— Не углядел. Не соблюл завещания. Дал людям загубить… — с трудом проговорил он.

— Кузьмич! Дорогой. Родимый.

Сашок нагнулся, потом сам опустился на колени около старика и, обняв его, закричал:

— Кузьмич! Вру я. Вру! Вру! Ей-Богу. Господь свидетель. Матерь Божья. Всё наврал. Тебя позлить.

И слёзы уже ручьём текли по щекам молодого человека.

— Сашенька! Сашунчик! Правда ли наврал? — всхлипнул Кузьмич.

— Обморочил. Вот тебе Христос. Матерь Божья. Позлить, позлить хотел.

— Никакой Сальмы ты…

— Ничего! Никого! Никогда! — плакал Сашок, обнимая старика. — Была шведка Альма. Товарищи… Напоили… Её науськали… Я пьян был… Она ко мне… Целоваться…

— Ну! Ну!

— А я её кулаком… И она, обозлясь, меня кулаком. И передрались… Товарищи разняли… Хохотали. Дураком обзывали… А я разревелся… Плакал. Вот как теперь.

— Родной! Голубчик! Сашурочка. Сашунчик. — И Кузьмич, ухватив питомца в объятия, душил его и целовал, куда попало: в волосы, в ухо, в нос…

— Слава тебе, Создатель. Многомилостив царь небесный. Сподобил соблюсти дитё… — восторженно закричал Кузьмич, глядя на образа.

XXIII

Прямым последствием всего, что произошло, было нечто повлиявшее на судьбу молодого человека, на всю его жизнь.

Бурные объяснения и ссоры чуть не до драки бывали, конечно, часто между молодым человеком и его дядькой, но такой стычки и горячего примирения с обоюдными слезами давным-давно не бывало.

Сашок чувствовал, что он виноват пред своим добрым стариком. Ведь Кузьмич был единственным на свете близким человеком у сироты, был будто не крепостным холопом, а близким родственником.

Но, чувствуя теперь себя виноватым пред дядькой, он сознавал тоже ясно, что он не виноват в ином отношении.

"Если Катерина Ивановна нравится мне… Даже вот позарез нравится, — думалось ему. — И сама ко мне льнёт… Что же тут?.. Он говорит, погубление… А товарищи до слёз хохотали над этим. Говорили, что все дядьки и мамушки так рассуждают, но что это смехотворное рассуждение. А Кузьмич вот плачет из-за выдумки про шведку, как если бы я в смертоубийстве сознался. Вот тут и вертись и выворачивайся. Что делать?!"