Тихое место - Меган Миранда
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что будет дальше известно, все просто, все расписано, ожидаемо и предсказуемо, и от этого легко на душе. Как оно было в первый раз.
Он пришел после суда над Руби, совершенно потерянный, будто не мог поверить, что дело повернулось именно так, будто и сам не знал, как оказался у моей двери. Разве что думал: если кто его и поймет, так это я. Ведь именно я знала другую сторону Руби, это я выступила в ее защиту. В тот день, как и сейчас, Мак все смотрел вглубь дома, будто все это дурацкая выдумка, и сейчас Руби выйдет из-за угла гостиной. Я тогда предложила ему пива. Она звонила мне, сказал он надтреснутым голосом, переживал. Оставила сообщение на автоответчике, звонила из… Он не договорил.
Ты поднял трубку? Cпросила я, представив, как Руби стоит у стены из шлакобетона, прикрыв рукой другое ухо.
Он покачал головой и взглянул на меня. Правильно ли я поступил: – спросил он тогда. Вдруг меня осенило. Он такой, какой есть. Именно это Руби в нем и любила, не один год. Больше или меньше. Он тогда поднял глаза от стола, а они блестят, как у щенка. Говорил он искренне, от сердца, будто признавался в чем-то сокровенном. И эта мягкая протяжная густота затягивала. Он уступал моему суждению, моему мнению – и в этом была его фирменная сила.
В горле возник ком. Ты все сделал правильно, сказала я тогда.
А я, пробормотал он, чувствую себя дерьмом. Одну руку он приложил ко лбу, другой катал по столу крышечку от пивной бутылки.
Двадцать лет – это очень долго, сказала я ему, словно оправдывая то, что должно было случиться.
Тем более что убийство двойное, добавил он, приподняв уголок рта в своей фирменной улыбке, с тех пор так мне знакомой. Первый раз после суда кто-то позволил себе пошутить. Я тогда не сдержалась, залилась громким смехом, чересчур громким. Все чувства под замком – и вот они вырвались наружу. С тех пор как мы нашли тела Труэттов, я ни разу не смеялась. Будто все сразу попало под тяжелый пресс. И вот эта тяжесть ослабла, и словно камень упал с души.
Тогда чувства были обострены до предела. Страх, преданность, стыд. Все болезненно, на поверхности. Сам по себе возник вопрос: И что? Надо ли себя так сдерживать?
И вот он сказал: Вообще-то у нас все было несерьезно. Сама, наверное, знаешь. Несерьезно. И я ответила: знаю.
Я примерно представляла, что будет дальше, видела, как у него развивались отношения с Руби. Как он называл ее ребенком, как обхаживал, оставался в ее орбите, следил за тем, чтобы она была настроена на его волну.
Он тогда поднялся, поставил пустую бутылку на раковину у меня за спиной, придвинулся ближе. Мне это было нужно, сказал он тогда. Что именно, я не поняла, но это уже не имело значения.
До Мака, до суда, до бесконечного стрекота двигателя из соседнего гаража, мне часто казалось, что я стою на краю неизвестности, смотрю вниз и думаю, как бы не оступиться. Я росла с братом, и меня всегда тянуло к противоположному. Будто пыталась сохранить хрупкое равновесие. Будто поскользнешься – и всю семью утянет в воронку. Я всегда считала, что важно держаться в рамках – для себя и для других. Всю жизнь я старалась не пересекать границы, которые сама себе очертила, либо другие очертили для меня.
А что случится, как-то спросила я себя, если эти границы нарушить? Не пятиться, а, наоборот, шагнуть вперед, поддаться безрассудному сиюминутному импульсу?
Ответ, как выяснилось, принес и облегчение, и ужас: не случится ровным счетом ничего. Никаких последствий, никакого падения в пропасть, и в этом даже была своя прелесть.
Но сейчас, когда Мак стоял рядом, я чуяла и опасность, и недобрый умысел. Тогда, четырнадцать месяцев назад, чего было опасаться? Что нас застукают? Ерунда, самое страшное – косой взгляд от Тейт и понимающие глаза Престона. То есть сближение даже было оправданно. Два человека хорошо понимают друг друга. Оба были в тесном контакте с Руби Флетчер, и оба от этого пострадали.
С Маком все было легко и просто. О серьезных отношениях тоже речи не было. Обоим удобно. Не представляю, к чему Мак вообще может относиться серьезно. Все, что между нами было, рассеялось в зимние каникулы. Но в начале прошлого месяца рефлекс на смену времени года снова сработал – как у собаки Павлова.
Мак поставил бутылку на барную стойку, придвинулся ближе. В кухне возникло электрическое поле, он словно меня испытывал, как в игре – и хочется, и колется. Он спешит. Будто боится, что нас застанет Руби.
– Подожди, – сказала я.
Буфера из двадцати лет и шлакоблочных стен сейчас нет – решиться уже не так просто. С другой стороны, узнает она про нас – и что? Что она сделает? Уедет? И это самое страшное?
И я не стала сильно возражать, когда Мак склонился ко мне и поцеловал в шею. Но, видимо, сопротивление почувствовал.
– Не подпускай ее к себе, Харпер, – сказал он, дыша мне в ухо и прижимая к стойке. – Ты ее боишься?
– Нет, – ответила я, а сама прислушивалась, не подъезжает ли машина, поглядывала на дверь. Но страх ведь обостряет все чувства, даже эти. Начинаешь доверять сильнее тому, кому привык доверять, подозрительнее относишься к тем, кто никогда не внушал доверия. Страх заставляет тебя лучше понять и других, и себя.
Вдруг я встрепенулась – со стороны двора донесся какой-то звук. Мак тоже отпрянул, попутно сшиб пивную бутылку, и она покатилась по стойке, разорвав оглушительную тишину.
– Что это? – спросил Мак, глядя в темноту через окно гостиной. Казалось, там что-то шлепнулось на землю.
Он остался на месте, а я решительно прошла через гостиную к выходу во дворик. Распахнула дверь, но ничего странного не услышала, только стрекот сверчков и скрип дверных петель. Дворик пуст, но высокая калитка забора покачивается взад-вперед – а как же задвижка? Калитка запирается на задвижку изнутри. И снаружи до нее не добраться. После Труэттов я всегда задвижкой пользуюсь. Никаких исключений. Иначе калитка может открыться от порыва ветра либо случайного толчка идущего вдоль забора соседа.
Я спустилась во дворик и глянула за забор, в гущу деревьев. Громко стрекочут сверчки, ветки зеленых елей плотно сплелись, между ними ничего не разглядишь. Не виден даже фонарь по ту сторону дороги, где на небольшом возвышении