Люблю, убью, умру… - Татьяна Тронина

— Вы помните его имя? — с надеждой спросила я.

— Да! У меня и адрес его где-то должен быть! Все дело в том, что мне очень нравился его друг — тот самый молодой человек, который рисовал пейзажи, и я, честно говоря, на кое-что надеялась… Но не получилось. Да! Ничего не получилось…

Она полезла в шкаф и достала оттуда тетрадь.

— Вот его адрес.

— Кого? — испуганно спросила я. — Того, кто вам нравился?

— Да нет же, его друга, с которым у твоей мамы был роман. Твоего отца. Голову даю на отсечение — именно он и был твоим отцом.

История была более чем правдоподобная при всей ее запутанности и наличии еще нескольких посторонних лиц, но тем больше она вызывала доверия. Надо же, я добилась от Алисы толку, несмотря на всю ее любовь к стилизации.

— О, дайте мне скорее…

— Вот — Брусникин Гена и телефон… У него еще мастерская была в самом центре!

«Выходит, на самом деле я Елизавета Геннадьевна Брусникина, — зачарованно подумала я. — Господи, неисповедимы пути твои… Может быть, мой отец даже не знает о моем существовании! Обрадуется ли он мне, когда я найду его? Надеюсь, что да. Ведь мне ничего от него не нужно…»

— Почему они расстались? — спросила я Алису, заканчивая разговор.

— Кто? Гена и твоя мама? Поссорились. Она на него обиделась.

…Открыли мне сразу, без всяких вопросов. В освещенном проеме передо мной возник немолодой мужчина с короткой седой бородкой и равнодушными усталыми глазами. Сердце мое дрогнуло.

— Вы — Брусникин? — спросила я.

— Он самый. Проходите. Здесь гардеробная, можете скинуть плащик. И зонтик тоже здесь можно оставить…

«Интересно, есть ли у него семья? Вдруг нынешней его жене не понравится мой визит?»

Хозяин ни о чем не спрашивал меня. Словно давно ждал. Или предчувствовал…

— Вот сюда, здесь у меня мастерская.

После гардеробной я оказалась в большой зале, хорошо освещенной. У стен стояли картины.

— Ходите, смотрите… Словом, выбирайте, какой стиль вам нравится.

«Опять стиль! — с ужасом подумала я. — С ума, что ли, все посходили!»

— А… — растерянно произнесла я.

— Цена от манеры исполнения никак не зависит, — быстро произнес Брусникин, словно упреждая мои вопросы. — Акварель или масло — тоже значения не имеет. В любом случае — триста долларов.

— Э…

— Ах, вы про размер? Ну, тут очень просто — чем больше, тем дороже.

Я беспомощно оглянулась — Брусникин стоял сзади и вежливо, равнодушно улыбался.

— Вы, наверное, приняли меня за клиентку… — сказала я, машинально улыбнувшись в ответ. — Но я вовсе не собираюсь заказывать вам портрет. Я по другому вопросу. По личному.

В первый раз в лице этого человека что-то дрогнуло, и он посмотрел на меня с интересом.

— Да-а?.. — протянул он. — А я-то думал… Ну, извините. Так рассказывайте же, в чем дело. Вот, в эти кресла, прошу…

Мы чинно уселись, и хозяин достал коньяк. «Уже лучше, — подумала я. — В прошлый раз, у Синицына, была водка, сейчас коньяк. Прогресс налицо!»

— Я — Лиза…

— Очень приятно — Геннадий.

Стариком он себя явно не чувствовал.

— Дело в том, Геннадий… — У меня язык с трудом повернулся назвать его так запросто, но я решила не отвлекаться на мелочи. — Помните ли вы?.. — и я назвала ему имя своей матери и поспешила добавить: — Это было очень давно… То есть вы очень давно с ней встречались.

— А… — промычал он, совсем как я в первые минуты нашей встречи. Рука у него дрогнула, и коньяк из рюмки плеснулся на джинсы. — О черт!..

«Вспомнил, — сразу догадалась я. — Он такой славный! Кажется, мы похожи…» И я мысленно поблагодарила Алису, которая помогла мне найти отца.

А он смахнул брызги коньяка с коленей и залпом выпил.

— Помню, — сказал он несколько придушенным голосом. — Помню. А вы — кто?

— Ее дочь.

Я хотела еще добавить «и ваша тоже», но решила, что это будет несколько преждевременно.

— Да, у нее родилась потом дочь — я помню… — пробормотал он. — Кажется, именно Лизой ее и назвали.

Он знал обо мне!

— Папа! — воскликнула я и засмеялась. Мне так хотелось произнести это слово!

— Что? — с изумлением переспросил он. — Как вы сказали? Папа?

— О, я, конечно, чересчур форсирую события… — забормотала я, чувствуя, что почти не владею собой от волнения. — Но поймите меня правильно…

— Кто сказал тебе, девочка, что я твой отец?

— Девочке вообще-то уже почти тридцать лет… — опять некстати засмеялась я.

— Это она тебе сказала?!

— Что вы мой отец? Нет, мама умерла несколько лет назад. Она ничего мне не говорила, к сожалению, поэтому мне самой пришлось искать вас. Почти как в детективе.

Он быстро налил себе вторую рюмку и снова выпил залпом.

— Сейчас… у меня здесь где-то… — Он зашарил по столу руками, словно слепой, натолкнулся на тарелку с нарезанным лимоном. — Не хочешь закусить, Лиза?

Я в ответ помотала головой. Мне вдруг стало как-то не по себе — этот человек был совсем мне не рад, он явно испытывал тягостное, неловкое смятение.

— Вы… вы думаете, что я вас обманываю? — с обидой произнесла я. — Но зачем? Какой смысл? Вы думаете, что я ищу какую-то выгоду…

Он налил и залпом выпил третью рюмку и, не глядя, сжевал половину лимона.

— Лиза… — Глаза моего собеседника покраснели, то ли от коньяка, то ли… Неужели он плачет? — Милая девочка… Как бы я хотел, чтобы ты была моей дочерью! Видит бог, я отдал бы за такое счастье все — и эту мастерскую со всеми картинами, и… — Он не стал перечислять дальше, просто махнул рукой. — Я отдал бы свою душу! Но ты ошибаешься. Ты не моя дочь.

— Точно? — упавшим голосом спросила я. — Понимаете, я говорила с одной женщиной, маминой подругой, она довольно хорошо помнит то время и говорит, что, судя по срокам…

— Ой, не надо! — зажмурился, сморщился Брусникин, как будто только сейчас ощутил нестерпимую кислоту лимонного сока на языке. — Не говори мне про сроки…

— Хорошо, — кротко сказала я. — Но вы, мужчины, не понимаете…

Я собиралась прочесть ему небольшую лекцию о том, сколь невнимателен и легкомыслен бывает сильный пол в таких вопросах, как деторождение, но Брусникин опять замахал руками.

— Знаю-знаю-знаю! Я знаю все, что ты можешь мне сказать! Только дело совершенно в другом — я бесплоден. Я в принципе не могу иметь детей. В прин-ци-пе!

— Да? — недоверчиво переспросила я.

— Увы! Тысячу раз — увы! Мне не очень удобно признаваться в этом тебе, но я серьезно обследовался — диагноз окончательный и бесповоротный.

Я замолчала растерянно, потом сделала попытку встать — мне захотелось поскорее уйти.