Письма, несущие смерть - Бентли Литтл

Мне казалось, что я могу изменить мир.

Я поверил в свои способности, когда мэр подал в отставку.

Отставка ничем не примечательного чиновника одного из сотен городков Южной Калифорнии не представляла особого интереса для «Лос-Анджелес таймс», но в «Реджистер» появились и статья, и дополнительная информация. «Леджер» посвятил целый чертов выпуск восхвалению достоинств Питера Грина, лучшего мэра за все время существования Акации, который по неизвестным причинам решил покинуть свой пост в середине срока, чтобы «заняться другими делами» и «больше времени проводить с семьей».

Читая эти статьи, я улыбался. Поделом тебе, думал я. Будешь знать, как связываться со мной.

Но я-то лично ни на шаг не продвинулся. Никто пока не собирался писать мне рекомендацию. Ну, я и решил написать себе рекомендацию собственноручно. И почему я не подумал об этом раньше? Почему просил поддержки у равнодушных, едва знавших меня людей, когда мог сочинить блестящую рекомендацию и приписать ее действительно выдающейся личности? Черт побери, да сам президент Соединенных Штатов Америки мог бы написать мне отличную рекомендацию.

Нет. Государственные деятели пишут на фирменных бланках с тиснеными шапками. Я не смогу использовать ни президента, ни губернатора, никого столь высокопоставленного. Мне нужен гражданский чиновник, очень известный чиновник.

Надо еще подумать. Этот вопрос заслуживает серьезного рассмотрения.

В ту ночь мне приснился сон. Очень странный сон. Как будто я шел по пыльной дороге посреди пустыни. Передо мной появился одинокий цирковой шатер, выгоревший на солнце, потертый и изодранный. Из шатра доносился какой-то шум, тихий, едва слышный. Жара и сгустившийся давящий воздух приглушали этот гул, и при моем приближении он не усиливался.

Я вошел в шатер и увидел круг из щербатого некрашеного бетона. Вокруг него в холодном полумраке слонялись дети с седыми волосами и преждевременно сморщенными личиками. Крошечные кошмарные существа кружились, словно статисты в мюзикле. В центре круга восседал скелет обезьяноподобного, явно доисторического человека, сгорбленного, с толстыми костями и плоским грубым ликом с выдающейся нижней челюстью. Раздался резкий звук каллиопы, и дети, собравшись в круг снаружи бетонного сооружения, взялись за руки. Они запели хвалебную песню, веселую мелодию, нечто среднее между детскими стишками и гимном, и я понял, что этот скелет — их бог.

Я попятился, попытался незамеченным выйти из шатра. Я знал, что могу умереть в пустыне, но такая смерть казалась мне бесконечно предпочтительнее компании состарившихся детей и их скелетообразного божества.

Дверь была совсем близко, когда дети вдруг умолкли.

Череп обезьяноподобного существа повернулся в мою сторону.

Я проснулся испуганный и подавленный. Подобного уныния я не испытывал никогда прежде. Как будто я едва не погиб ужасной смертью. Как будто если бы я не проснулся, а заглянул в провалы глазниц того доисторического скелета, то пропал бы навсегда.

Сон сморил меня лишь через несколько часов, и я проснулся утром совершенно разбитый и встревоженный.

На следующий день я получил по почте письмо без обратного адреса со штемпелем Лос-Анджелес. Внутри было написанное от руки письмо с точным до мельчайших деталей описанием моего сна. Гениальному автору даже удалось передать ощущение, предчувствие страшной беды.

Подписи не было.

Я перечитал письмо. И еще раз перечитал. Легче мне не стало, озноб только усилился.

Аккуратно сложив листок, я вложил его обратно в конверт и спрятал в надежный тайник. Кто мог это написать? Почему они его послали? Откуда они узнали? Вопросы без ответов, и чем больше я думал об этом, тем больше трясся от страха.

Я сохранил письмо и стал ждать следующего.

И не дождался.

По крайней мере, тогда.

Глава 6

Билл Тейт

453 Палмира-Драйв

Анахайм, Калифорния 92801

Уважаемый генеральный директор!

Хочу сообщить Вам, что я больше не смотрю новости на канале Кей-эй-би-си. Ваши выпуски последних новостей когда-то были моими любимыми, но меня так раздражает Ваш метеоролог, что я больше не в силах смотреть вашу программу. Тошно слушать пустую болтовню Ваших ведущих, но клоун-метеоролог просто отвратителен.

Отныне я буду смотреть Кей-эн-би-си.

С уважением,

Билл Тейт

P. S. У меня есть устройство Нильсена.

Нет в мире более самодовольного существа, чем уроженец Южной Калифорнии. Как будто эта земля автоматически превращает людей в тупых ура-патриотов. Каждый вечер комики-метеорологи восхваляют регион, торжествуют по поводу мягкого климата, задают телевизионной аудитории риторические вопросы, почему, мол, кому-то хочется жить в других местах; по-идиотски пытаются заставить людей радоваться смогу и перенаселенности; снова и снова повторяют, какие мы счастливые, словно кто-то действительно в это верит. Два дня в год нам удается лицезреть ближайшие горы, и неизменно «Лос-Анджелес таймс» печатает на титульном листе большую цветную фотографию этого чуда наряду со статьей о том, как нам повезло жить в столь прекрасном регионе. Такое впечатление, будто они и не подозревают о том, что большая часть населения Соединенных Штатов созерцает подобные виды ежедневно, а не только когда ураган рассеивает смог.

Дебилы.

Я был сыт по горло этой безмозглой рекламой. Я написал письма на все три местные вещательные станции с жалобами на метеорологов. Я понимал, что они всего лишь говорящие головы (ну, один действительно был метеорологом), однако раз уж они вылезли на экран, то их можно считать журналистами, не так ли? Разве они не должны сохранять беспристрастность? Должно быть, я отстоял свою точку зрения, ибо — подумать только! — меня прекратили пичкать сообщениями о «приятной», «хорошей» или «прекрасной» погоде и просто снабжали объективными сведениями об атмосферных условиях. Неделю. Две недели, в случае с Эн-би-си. А потом вернулись к прежнему легкомысленному фиглярству, как колесо грузовика возвращается в свою колею на грязной дороге.

Это превратилось в игру. От лица эксперта-лингвиста я информировал ведущего новостей о том, что слово хунта произносится именно «хун-та», а не «джунта», как произносит он, путая военную хунту с совещательным собранием в Испании и странах Латинской Америки. Забавно было наблюдать, как он спохватывался прямо в эфире и поправлял себя. От лица оскорбленного американца японского происхождения я объяснял белой женщине-репортеру, что Хиросима — именно Хиросима, а не Хихроушима, и хихикал, когда она запиналась на этом слове.

Новой работы отец не нашел. Я иногда сожалел о содеянном, но отец не менялся, оставался все таким же козлом, болтался целыми днями по дому пьяным и даже не пытался искать работу, так что жалеть его было довольно трудно. О Боге этот жирный, омерзительный ублюдок вроде больше не вспоминал, алкоголь снова стал его опорой. Даже мать не выдержала и нашла почасовую работу, как для того, чтобы избежать общения с ним, так и для того, чтобы принести в дом хоть немного денег.

Меня тоже просили вносить свой вклад, но я упорно отказывался, выдвигая неопровержимый довод, мол, я не просил рожать меня, и давал им понять, что они обязаны обо мне заботиться.

По меньшей мере до того момента, как я смогу убраться отсюда.

Мне казалось, что я начинаю в чем-то походить на своего отца, и эта перспектива меня не радовала. Я стал раздражаться без видимых причин; даже мои друзья заметили, что я разучился веселиться. Заканчивался последний школьный год. Мне следовало прогуливать уроки, болтаться с друзьями, посещать вечеринки, снимать красоток и делать все то, что делают в свой последний семестр выпускники средних школ. Я же мрачно тащился по жизни, находя удовольствие только в коллекционировании пластинок и сочинении писем — в двух отшельнических занятиях, уводивших меня все дальше от основного потока.

Что касается моей рекомендации, то я решил приписать ее Полу Ньюмену. Его знаменитое имя произведет необходимое впечатление. К тому же Ньюмен жил уединенно, и мою ложь проследить будет нелегко. И самое главное, Ньюмен был филантропом; его благотворительная деятельность была всем известна. К его словам прислушаются. В общем, я приступил к созданию рекомендательного письма с одержимостью, коей мне всегда не хватало в учебе. В голове постоянно крутились слова матери: если бы я уделял учебе столько же времени, сколько своей писанине, то, возможно, чего-нибудь и достиг в жизни. Она говорила правду, и я это понимал, но именно в этой области лежали мои интересы. Например, хотя я никому в этом не признался бы, я пристрастился к чтению газетных колонок «Энн Ландерс» и «Дорогая Эбби». Я читал их каждый день. Я с удовольствием узнавал о личных проблемах людей из их писем. Меня это увлекало. Конечно же «Письма редактору» до сих пор были моей любимой частью газеты, и не только потому, что там часто печатались мои сочинения. Получалось, что не репортеры сообщали новости нам, а мы сообщали новости им. На этой арене прояснялись общественные мнения и приоритеты, и, думаю, больше всего мне нравилось то, что людьми так легко манипулировать. Одно-два правильно написанных письма создавали впечатление широкой общественной поддержки какого-либо решения или, наоборот, его неприятия.