Дни затмения - Пётр Александрович Половцов

class="p1">Легко было бы установить немецкое происхождение денежных переводов, воспользовавшись контрразведкой союзников или посадив своих агентов в шведские банки, хотя и тогда вряд ли правительство решилось бы на энергичные меры. Однако же с союзниками получилось легкое недоразумение. Английский военный агент, генерал Нокс, мне заявил, что правительству он давать сведений не будет, так как некоторые данные, сообщенные Министерству юстиции, через несколько дней были известны в Совете, что могло сильно подвести агентов, а потому он согласен давать сведения только лично мне для моего собственного руководства. Что же касается нашей агентуры в Стокгольме, то это дело было в руках Главного управления Генерального штаба. Керенский где-то выкопал некоего Миронова[138] и захотел объединить всю государственную контрразведку в его руках, но, конечно, Никитин, а также Главное управление Генерального штаба, раскрывать ему своих секретов не стали. Состоялось одно совещание в Главном управлении Генерального штаба с участием Миронова, закончившееся благими пожеланиями, а также некоторым объединением моей контрразведки[139] с Главным управлением Генерального штаба. Вот и все. У Миронова видна тенденция преследовать гидру контрреволюции. Удивительно упорный народ с.-р.: не хотят понять, что опасность не справа, а слева.

Работа Никитина нелегкая, но после удачного ареста обер-шпиона Колышки, совершенного благодаря ловкости никитинских сирен, предлагаю ему должность генерал-квартирмейстера. Конечно, нечего рассчитывать на согласие Главного управления Генерального штаба для назначения капитана окружным генерал-квартирмейстером, а потому делаю революционный шаг и собственным приказом допускаю Никитина исполнять должность. Воображаю, каково будет негодование в Ставке, но я подчинен непосредственно военному министру.

Вообще, на дружелюбие Ставки рассчитывать мне не приходится, особенно после водворения там Брусилова. Сей хамелеон начал необыкновенно энергично ухаживать за демократией. Началось с того, что по прибытии в Ставку он стал здороваться за руку с солдатами почетного караула, произошло смятение, так как производить рукопожатие, держа ружье на карауле, крайне неудобно. Потом началась планомерная реклама в печати. Особенно мила басня о том, что Царица обиделась на Брусилова за то, что он скрыл время своего большого наступления, лишив ее возможности предупредить немцев, и что она потом потребовала от Царя не только отставки Брусилова, но чуть ли ни его казни.

Помню, раз за обедом у Контана[140] с французами кто-то упомянул, что Брусилов, споров вензеля, заявил, что он испытывает большое облегчение, так как вензеля всегда давили ему плечи. Один из посольских французов к этому прибавил: «И подумать, что год тому назад, когда я был в штабе Юго-Западного фронта и, поздравляя Брусилова с великими победами, спросил его, в чем заключается секрет его успехов, он указал на висевшие против его стола портреты Царя и Наследника, и заявил: „Вот что меня вдохновляет: достаточно мне посмотреть на эти два портрета, и я чувствую такой подъем духа, что никакой враг мне не страшен“. Сообщаю все эти анекдоты младотуркам и предрекаю, что Брусилов будет несомненно подкапываться под Керенского, чтобы самому занять первое место и что при его хитроумии мало ли что может случиться, хотя петроградских настроений он учесть не может».

На фоне всеобщего развала некоторое утешение внес приезд американской миссии[141] с широкими планами оказания нам помощи, особенно подвижным составом. С миссией приехал начальник Генерального штаба генерал Скотт, милейший и серьезнейший человек.

После обмена официальными визитами, однажды приходит ко мне один из американцев и говорит, что Скотт хотел бы видеть «казаков», что он много про них читал, но живого казака никогда не видал. Отвечаю, что с удовольствием покажу ему 1-й Донской полк, но хотел бы предварительно показать ему какую-нибудь другую часть гарнизона, дабы исключительный интерес, проявленный к казакам, не послужил бы обвинением американцев в контрреволюционности. В результате — везу Скотта к преображенцам на Миллионную, где осматриваем все в подробности, а потом едем к казакам, где показываем учение, джигитовку, а потом в собрании — стакан вина. Трубачи, плясуны. Один из офицеров подносит Скотту на память нагайку. Возвращаясь домой, беседуем. Скотт вообще оптимист и уверяет, на основании опыта американских демократических движений, что скоро все в России придет в порядок. Удивительно, до какой степени иностранцы упускают из вида природную любовь всякого русского человека именно к беспорядку. В заключение Скотт меня спрашивает: должен ли он во время пребывания в России всегда носить при себе подаренную ему казаками нагайку? Рекомендую, наоборот, запрятать ее на самое дно чемодана.

Хотя казачья нагайка, как символ восстановления порядка, и потеряла силу, но казаки стремятся все-таки остановить анархию если и не во всей России, то по крайней мере — в своих областях, и заседающий в Петрограде в здании придворной Певческой капеллы казачий съезд, под предводительством казака Дутова[142], энергично работает в этом направлении. Захожу как-то к ним и произношу чувствительную речь. Видно, что они народ серьезный. Керенского шибко недолюбливают, но и к ним демократия относится весьма подозрительно.

Другой съезд, старающийся что-то сделать, это Союз георгиевских кавалеров[143]. На большом заседании в Собрании армии и флота стараюсь объяснить им, в каком направлении нам следует теперь работать, однако в то время, как я говорю, что «войсковые комитеты не должны ожидать от нас беспрекословного исполнения их воли, но что мы должны прислушиваться к их голосу для улавливания настроения масс», — офицерская часть съезда громкими аплодисментами после первой половины этой фразы упорно заглушает вторую ее половину. После собрания один из организаторов, Гущин, жалуется, что идея объединения солдат с офицерами на почве георгиевских крестов проходит очень туго. Тем не менее Георгиевский Союз продолжает орудовать довольно энергично, формируя ударные батальоны, команды из инвалидов для поддержания порядка и проч.[144]

Из вновь формируемых частей для спасения Отечества особенно интересным учреждением оказался женский батальон г-жи Бочкаревой[145]. Сия энергичная дама, служившая с успехом на фронте вольноопределяющимся, явилась ко мне с проектом формирования женского отряда. Мысль мне понравилась главным образом для того, чтобы срамить мужчин, не желающих воевать. Для начала формируем роту. Отвожу помещение около казарм гвардейского экипажа, куда зачисляю девиц на довольствие, даю им одежду, вооружение, снаряжение (интендантские штаны приходится сильно перекраивать), назначаю им инструкторов, и уже недели через две Бочкарева меня приглашает на смотр. Потеха замечательная. Хорошо отчеканенный рапорт дежурной девицы один чего стоит, а в казарме «штатская одежда» и шляпки с перьями, висящие на стене против каждой койки, производят оригинальное впечатление. Зато строевой смотр проходит на 12 баллов. Удивительные молодцы женщины, когда зададутся определенной целью. Даже интендантские штаны пригнаны хорошо, за исключением одной полновесной «новобранки», на которую никакие штаны не влезли, и она осталась на левом фланге строя