Чудаки и зануды - Ульф Старк

Как поступить? Просто, не говоря ни слова, пойти на свое (то бишь Симоново) место? Или слегка пошуметь, чтобы Трясогузка все-таки обернулась? Или подождать, пока кто-нибудь заметит меня и привлечет внимание учительницы? Я, честно, не знала, что делать.

Я взглянула на Исака. Он подмигнул, подтверждая, что заметил меня. Остальные таращились, ничего не понимая.

«Некоторые палочники, – читала Анна по бумажке, – или привиденьевые, как их еще называют, могут достигать тридцати пяти сантиметров в длину. Хотя мои, конечно, намного меньше. Одни похожи на сухие травинки, другие – на сломанные сучки, их длинные ноги напоминают тонкие ветки. Панцирь защищает палочников от насекомоядных хищников. В качестве дополнительной защиты многие из них имеют специальные железы, которые выделяют едкую жидкость».

Похоже, обитатели банки тоже выдают себя не за тех, кто они на самом деле.

Трясогузке явно было не по себе при мысли о тонконогих палочниках, которые в любой миг могут выстрелить едкой гадостью.

Я тихонько кашлянула.

Трясогузка обернулась и вопросительно посмотрела на меня:

– В чем дело?

– Это я, – промямлила я. – Вот пришла.

Учительница уставилась на меня, как на этакого палочника, которого трудно отыскать среди веток и сучков. Глаза за стеклами очков блеснули. Она узнала меня!

– Симон! – охнула Трясогузка.

– Точнее, Симона, – сказала я.

– Что? – переспросила учительница.

– Меня зовут Симона, – повторила я. – Я не мальчик, а девочка.

Трясогузка совершенно растерялась. Краска медленно заливала ее лицо. Остальные тоже не знали, что и думать, только неуверенно улыбались. Решили, видно, что это новая забава, розыгрыш, шутка.

– Это уж слишком, – заявила учительница, словно убеждая саму себя. – Пошутили, и будет. Ясно?

Да, не так-то просто получается.

– Я не шучу. Мне очень жаль, но это правда.

– Иди-ка домой, переоденься в нормальную одежду и смой краску с лица! Я уже устала от твоих вечных розыгрышей. Слышишь, Симон?

Трясогузка снова побледнела. Лицо приобрело болезненно-желтый оттенок, голос срывался.

– Симона, – поправила я.

Анна выудила своего палочника из банки и посадила на ладонь.

– Мне продолжать? – спросила она.

– Нет! – крикнула учительница.

Анна не привыкла, чтобы на нее кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.

Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.

Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.

– Мне очень жаль, – сказала я Трясогузке. – Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И все же я девочка, правда.

Учительница была так потрясена, что я невольно погладила ее по щеке.

– Не сердитесь, – улыбнулась я. – Все уладится, вот увидите.

Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребенка.

– Могу подтвердить, она девочка, – вдруг громко сказал Исак.

Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.

– Девчонка! – простонала Катти. – А-то я в нее влюбилась!

Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.

– До встречи! – крикнула она мне вдогонку.

Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь мое имя – Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чем не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.

Ничего из этого не выйдет!

– Рррр! – послышалось вдруг где-то под ногами.

Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга уперлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчелами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлепнула меня по уху блохастым хвостом.

Килрой! – завопила я. – Неужели это ты, гадкий помоечник! По каким свалкам ты скитался, что так воняешь?

Пес не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И все-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и легкой элегантной походки.

Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пес тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.

– Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! – заорала я.

Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину – все ли цело. Мы попытались осмотреть его горло – нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян – царапину на левом ухе.

– Ты что, дрался, кровожадная псина? – спросила я.

– Bay! – пристыженно тявкнул он.

– Надо его вымыть. Больно воняет, – сказал Ингве.

Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчесывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пес только постанывал от удовольствия.

Слопав жаркое, приготовленное нам на обед, и закусив сосисками, ливерным паштетом, салями и фисташковым мороженым с шоколадным соусом, Килрой удовлетворенно рыгнул, и глаза его стали сами собой закрываться. Он широко зевнул. Видно, устал не меньше моего.

Мы устроились на кровати из красного дерева. Я слышала, как дедушка внизу разъезжал по кухне в инвалидном кресле, давал указания маме и Ингве, звонил по телефону и приглашал на завтра гостей, а мы с Килроем шептались обо всем, что стряслось за минувшую неделю.

Я уснула, уткнувшись носом в его мягкую теплую шерсть. Но и сквозь сон слышала певучий дедушкин голос.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В КОТОРОЙ ХРУСТАЛЬНАЯ ЛЮСТРА СВЕТИТ С ЯБЛОНИ, ИГРАЕТ ОРКЕСТР СТАРИКОВ И СТАРУШЕК, МЫ С ДЕДУШКОЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ТРЕМСЯ НОСАМИ, А ПРАЗДНИК И ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЮТСЯ В НОЧИ

Я спала. До самого вечера. Лишь к ужину встала перекусить. Мы ели в кухне. Там все было вперемешку: салатники, кувшины, блюда, кастрюли, сковородки, бокалы. Воздух был полон испарений и всевозможных запахов. Потом я опять задремала под шум однотонный мутовки, бульканье кастрюль и звон половников.

Проснулась я, когда в окно засветила луна и над кроватью склонился дедушка, его блестящий лысый череп сиял, как вторая луна. Не знаю, дотронулся он до меня или нет. Может, я проснулась оттого, что он просто сидел и смотрел на меня.

Я открыла глаза, и дедушка положил свою огромную руку на мою.

– Вот хотел посидеть с тобой немного, прежде чем ложиться, – сказал он.

Я кивнула. Все было совсем как в детстве, когда я болела корью и никто не знал, поправлюсь ли. Тогда дедушка вот так же сидел, держа меня за руку. Но теперь-то я была здорова. Давно так хорошо себя не чувствовала.

– Ну, полегчало тебе? – спросил дедушка. Словно прочел мои мысли!

– Угу.

И я, посмеиваясь, поведала ему обо всем, что случилось после нашего последнего разговора. В темноте было так легко рассказывать. Ничто не отвлекало.

Я рассказала об утках, о вечеринке у Катти, о поединке с холодом и озерными волнами, об Исаке, о сарае и о том, как Трясогузка не могла поверить в мое перерождение. Дедушкина рука на моей казалась тяжелой, как нагревшийся на солнце камень, и в то же время легкой, словно он играл еще на виолончели, теперь разбитой.

– Похоже, демоны до поры до времени отступились от тебя, – заметил дедушка. – Может, тебе без них еще взгрустнется. Как ни странно, даже о неприятностях начинаешь скучать, когда они проходят. Удивительно, правда? – Он вздохнул.

И я догадалась, что он имел в виду не только мои злоключения.

– Ага, – поддакнула я.

Мы снова замолчали. Похрапывал Килрой. Тихо тикали часы.